Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Я? Мельницу надо пускать, вот чего я предлагаю.

— Мало радости от такого предложения, — сказал Федор. — Мишу нашего надо попросить на недельку, а к нему придать ученика.

— Агронома на мельницу?! — возразил Андрей Михайлович. — Что он: на одно наше село, что ли, назначен?

— Не насовсем же его, а на три-четыре дня, — настаивал Федор.

Миша, не вставая и не отрываясь от газеты, коротко предложил:

— Володю Кочетова.

— А чего он смыслит? — спросил Матвей Степаныч.

— Будет смыслить, — тем же тоном ответил Миша. Он отложил газету и, обращаясь к брату, сказал: — Помнишь, Федя, как он на станции «обмирал» около трактора? За уши не оттащишь. Ну вот. Любит он машины. Сеялку, например, лучше его никто не настроит, жатку — тоже. Кто его обучал? Никто. Вот и давайте так: раз уж некому, то я денька два с ним позанимаюсь около двигателя, а там, посмотрите, сам будет работать не хуже Игната. Меня тоже не обучали этому делу, а захотел — научился. Вы думаете, уж такая сложная машина двухцилиндровый двигатель? Пустяки.

— От Игната отделаться было бы хорошо. Наломает он нам когда-нибудь дров. Не верю я ему ни на грош. Ангел до поры до времени. — Так сказал Андрей Михайлович, у которого сомнения Зинаиды не выходили из головы.

— Да и то сказать: как это так бел-свет на Игнате сошелся? Какой случай — и мельница опять стоять будет, — поддержал Сорокин.

— Дело ясное, — закруглил Крючков. — Берешь ответственность? — спросил он у Миши.

— Беру, — ответил тот, легонько толкнув локтем в бок Володю. — Берем, что ли, Вовка?

— Берем, — не задумываясь, заявил новоиспеченный механик.

— Горе мне! — воскликнул Матвей Степаныч. — Ну-ка да у Володьки ничего не получится!

— Не боги горшки лепят, — утешал его Федор.

— Хотя и не боги, а лепить их надо тоже умеючи. Без уменья-то и бог вошь не раздавит, а сперва прахтику пройдет, а потом уж разные там… чудеса.

Оттого, что эти слова были сказаны Матвеем Степанычем на полном серьезе, все рассмеялись. Но Матвей Степаныч счел долгом кое-что пояснить Володе:

— Я тебе, Володька, за то, что ты меня грамоте обучил, и сейчас могу в ноги поклониться, хотя ты и сопляком был. Помнишь, как мы с тобой ругались тогда? И, конечно, ты — мозгун, слов нет. Но учти: я кое-что тоже стал понимать. Главно дело, в движке смазка, как человеку кровь, требуется. И горючее. Будет горючее поступать — будет движок работать, не будет горючее поступать — не будет работать. Сам увидишь — не брешу. И ты за этим должон смотреть.

Миша незаметно для Матвея Степаныча улыбнулся, закрывшись газетой.

А на второй день после приезда из больницы Игнат пришел вечером к Матвею Степанычу в хату и спросил:

— Так как же мне: выходить или не выходить на работу?

— Ты после больницы-то отдохни, погуляй маненько. Чего тебе торопиться? Пока можно не выходить.

Игнат догадался, что Матвей хитрит.

— А кто же там без меня орудует? — спросил он.

— Володя Кочетов. У-у! Мозгу-ун! Мозгун оказался такой, что хоть в аптеку ставь его.

— Я не сдавал двигателя. Как же допустили? — попробовал возразить Игнат.

— А чего его сдавать? Ты думаешь, уж такая сложная машина движок на две цилиндры? Пустяки оказалось, — ответил Матвей Степаныч словами Миши. — Ей-право, пустяки. Всего две цилиндры. И Володька молодец. Два дня с Михал Ефимычем, а потом — сам: пошел, и пошел, и пошел! Так что пока отдохни.

Озлобленный пришел Игнат Дыбин в свою хату. Он знал теперь: если уж Мотька Сорока так поет, то обязательно с Федькой и с Ванькой договорился. От тех добра не жди. Главное, пришло снова ощущение отчужденности, одиночества. «Лишний человек, лишний человек, никому не нужный», — сверлило в голове. Он лег на кровать вниз лицом.

Кто-то постучал в дверь. Игнат вскочил, прислушался. Стук повторился тихо и нерешительно. Он открыл дверь и… Тося стояла перед ним.

Огня они не зажигали. В эти минуты душевного опьянения ей и не приходил в голову ласковый и мягкий в обращении с ней Федор, а сердце занял только Игнат. После встреч с ним Тосе казалось, что с Федором у нее все было давно, давно и далеко, а вот с Игнатом все ярко, она ощущает это каждой частицей своего существа; и было почему-то мучительно тяжко — она страдала и любила, она не жила, а горела; она пренебрегала разумом в то время, когда он ей особенно был нужен. Так в поисках счастья иногда люди гибнут, не замечая, как они пришли к этому.

В тот вечер нельзя было долго оставаться вдвоем (отсутствие Тоси могло быть замечено), поэтому Игнат не стал ее задерживать, когда она собралась уходить.

— Прошло минут двадцать, а мы ведь не произнесли ни одного слова, — наконец сказала Тося тихонько.

— Зачем слова! — тоже тихо воскликнул Игнат. — Теперь уже мне все равно… Все началось снова.

— Что — «все»? — спросила Тося, не поняв смысла последних слов.

— Лишний я и чужой человек для всех. Только ты у меня одна.

И опять не очень ясен был ответ Игната для Тоси. Она спросила:

— Почему лишний?

— Дали понять: освободили от мельницы… Снова одному против многих…

— Игнат, милый! Я знаю, ты остался один, знаю, сняли тебя с работы, знаю, ты одинок и горд. Я верю тебе. Верю, что ты никогда никого не убил, хотя и был в банде. Верю, что ты был тогда юным несмышленышем. Но… скажи мне откровенно: за что они (Тося так и сказала «они») так долго тебе не прощают? С тех пор прошло уже восемь лет, а ты для них — все враг. Почему?

— Врагом меня считают пять-шесть человек, — уверенно ответил Игнат. — Только коммунисты считают меня врагом… И я бессилен. У них власть, а у меня… — Игнат почти хрипел, — у меня… ничего…

Этот хрипящий, приглушенный и откровенно злобный голос, эти слова «коммунисты считают» и «у них власть» неожиданно обожгли Тосю. Так случается: ожидаешь в бане теплую и приятную воду из душа, а тебя окатит кипятком. Тося спросила с ужасом:

— Ты и теперь ненавидишь?!

Она получила откровенный ответ:

— Да. Ненавижу!.. А тебя люблю навечно. Одну тебя! Я ненавижу… а тебя люблю.

— А я не умею ненавидеть. Мне хочется, чтобы все люди были хорошими и добрыми. — Тося все больше волновалась. — Ты сказал — ненавидишь. За что?

Игнат молчал.

— За что? — повторила Тося неотступно.

— За то… что жизнь моя изуродована… за то, что меня презирают, за то, что у них власть, а… — Игнат осекся.

— А у тебя нет? — решительно отрубила Тося.

— Я этого не хотел сказать.

— Но подумал?

— Не знаю, — увильнул Игнат, а Тося заметила это.

— Игнат! Скажи прямо: за что ты ненавидишь Крючкова, Федора, Матвея? За то, что они плохие люди, или только за то, что они — коммунисты?

Казалось, от этого вопроса нельзя было уйти, но Игнат опять увильнул:

— Пусть они меня перестанут ненавидеть, и я все забуду.

У Тоси уже выскочило из головы, что ей надо скорее уходить, она загорелась желанием что-то открыть, она начала в чем-то сомневаться, но все было настолько неясно и путано, что она в волнении даже не уловила второй «смётки» Игната, а приняла слова за чистую монету. Поэтому и сказала ему:

— Ты первый забудь и иди на мир.

Игнат снова чуть помолчал, видимо поняв, что разговор зашел слишком далеко, и вдруг неожиданно ласково приблизил ее к себе, поцеловал, погладил по голове и согласился:

— Забуду первый. Ладно. Послушаю тебя. Но никому, никогда тебя не отдам.

Тося вышла.

Игнат постоял-постоял у двери и сам себе сказал вслух с презрением:

— Фу, черт! Вынесло меня сорваться на злобу. Разоткровенничался, раскис от любви, тряпка!

Он зажег лампу.

Не более чем через четверть часа решительно вошел к нему Андрей Михайлович Вихров. Игнат вздрогнул. Он понял, что Андрей мог видеть Тосю выходящей из темной хаты. Но он не знал всего, что произошло.

А было так. Матвей Степаныч, проводив Игната из своей хатенки, накинул пиджачок и пошел к мельнице проверить сторожа и дать ему наказ построже (болела малость у него душа после разговора с Игнатом). По пути он увидел женскую фигуру, спешащую, будто скрывающуюся от кого-то; женщина шла не по дороге, среди улицы, как полагалось, а по-над амбарами, ныряя из тени в тень. Матвей Степаныч стал за угол одного из сарайчиков. Он видел, как Тося прошла мимо него в полутора метрах, приспустив платок, видел, как она, остановившись в конце улочки, пропала сразу. «Неужто же к Игнату?!» — мысленно ужаснулся Матвей Степаныч. Он, не долго думая, засеменил к Игнатовой хате, тихо подошел к задней стене, со двора, прислушался. Все было ясно. И огня нет. Матвей Степаныч привык в любом серьезном деле советоваться с Ваней, Федором и Андреем, вместе с троими или с кем-либо из них в отдельности. Ругая себя всякими словами за то, что он тогда не рассказал никому о том, что слышал от Тоси, он направился прямо к Федору. Но опять-таки, неожиданно для самого себя, завернул к Андрею и постучал в окно. Тот вышел в подштанниках.