У старых окопов - Борис Васильевич Бедный

то надо в одну кучу собрать все ее достижения, премии, доску Почета, хвалебные статьи в газетах, а в другую — промахи и ошибки, включая и эту вот непростительную осечку с проволокой, и посмотреть, что перетянет. Небось всего доброго наберется у нее побольше…

А для Федора Николаевича проволока эта зачеркнула все прежнее. Да разве так можно? Она изо дня в день шесть лет честно работала на запани, а вся эта история с проволокой заняла всего каких-нибудь полчаса. И выходит, эти злосчастные тридцать минут пустили под откос шесть лет ее безупречной жизни и примерной работы — разве это справедливо? Или так всегда и бывает: работает человек, старается, все его наперегонки хвалят, а потом поскользнется он ненароком, и все разом идет насмарку. Так, что ли? Тоже не очень-то складно.

И главное, она же ничуть не изменилась, и та Нюра Уварова, которой вчера и даже нынче днем все восторгались, по-прежнему сидит в ней, в самой середке. Никуда эта примерная бригадирша не подевалась и снова, как никогда прежде, готова делать все то, за что ее хвалили и премировали. А Федор Николаевич почему-то на веки вечные ставит на ней крест, будто она совсем разучилась работать.

Он видит одну лишь припрятанную проволоку да еще десятиминутный простой полозовских станков. И этот непорядок в работе, недоданные эти пучки бревен для него важней и дороже Нюры со всеми ее заботами и переживаниями. Значит, ему нужна только работящая бригадирша, чтобы козырять ею в отчетах и на совещаниях. А она сама по себе, с ее не до конца равноправной любовью к Михаилу, со всеми ее сомнениями и надеждами, для него — тьфу, пустое место. Так, всего лишь накладной расход к основной работе запани, нечто вроде случайных и безбилетных пассажиров на тех плотах, что день за днем отправляют они вниз по реке.

И как она раньше не замечала этого? Для Федора Николаевича она лишь приставлена к древесине, которую перерабатывает запань, — к шпальнику, рудстойке, пропсу, балансу и прочим полезным деревяшкам. А как человек со своими радостями и печалями ничегошеньки для него не значит. А она-то, дуреха, думала…

И уж ради одного того, чтобы узнать это, стоило ей опозориться. А то так и жила бы в слепом неведении. И наказание, которое теперь неизбежно обрушится на ее голову, — не так возмездие за мошенничество с проволокой, как плата за это припоздалое открытие. Давно уже пора все это раскумекать, но ей мешала стародавняя девчоночья вера в справедливого начальника. Что ж, вперед она станет умнее…

— Так признаешься, Уварова? Говори! — потребовал Федор Николаевич. — Иль язык проглотила?

Всклокоченный Илюшка Мурманец прорвался сквозь толпу и втиснулся между Нюрой и Федором Николаевичем.

— И чего пристали к человеку? — с ходу драчливо вопросил он. — Претензии не по адресу! Такелажник в бригаде я — с меня и спрос. Разделение труда у нас не как у иных прочих. — Не глядя, он презрительно ткнул кулаком в сторону полозовского такелажника в тельняшке. — Не знала она ничего, все я один собственноручно сварганил. Сознательности не хватило, меня и наказывайте! А Нюра… то есть товарищ Уварова, ни сном ни духом… В работу такелажника она не вмешивается, у нее в бригаде совсем другие функции — не как в иных-прочих бригадёшках!

Илюшка пренебрежительно покосился на раздутую щеку Полозова.

— Ты мне своими функциями мозги не забивай. Хуже нет, когда за учеными словами жульничество прячут! — остановил его прыть Федор Николаевич и короткой широкой рукой, похожей на ласт тюленя, легко смахнул Илюшку в сторону, чтоб тот не загораживал Нюру. — Так как же, Уварова? Правду этот… функционер мелет? Знала ты о проволоке иль все это непотребство твой Мурманец один учудил?

Нюра обежала глазами сплавщиков, как бы советуясь с ними перед ответом Федору Николаевичу.

Сдается, мало кто из них до конца понимал, что тут происходит. Просто надо было время, чтобы люди, привыкшие считать Нюру образцовым бригадиром, свыклись с ее позором. Это оперативному Федору Николаевичу ничего не стоило сделать вид, что он перезабыл все старое, а сплавщики еще помнили. И Нюра воспрянула духом. Шалишь, начальник! На запани она не пустое место даже и теперь, когда так глупо опростоволосилась.

Среди десятков любопытных и недоумевающих глаз были и глаза девчушки Ксюши, ошарашенные, никак не желающие поверить в ее позор. Нюра догадалась вдруг, какая неразбериха сейчас в Ксюшиной голове. Ведь для Ксюши она была чуть ли не богом, и той трудно вот так сразу, с бухты-барахты, в корне переиначить свое мнение о ней. И как теперь вся эта история утрясется в ее голове? Нюра пожалела, что взвалила на маленькую Ксюшу непосильную эту задачу.

Это боком ей выходило, что они с Илюшкой не думали ни о ком, когда начинали свою затею с проволокой, а о Ксюше и подавно. И теперь непривычно колючие, совсем еще необжитые мысли о своей вине перед всей бригадой вплотную подступили к Нюре.

Проклюнулось предчувствие: где-то здесь рядышком притаилось, давно уже поджидая ее, какое-то важное открытие, которое крепко поможет ей в дальнейшей жизни. Но тут Нюра увидала на крыльце клуба Михаила, и все ожидаемые и полезные открытия разом отпрянули от нее и попрятались в надежные свои житейские тайники, до другого, более удобного случая.

Перво-наперво Нюра порадовалась тому, что Михаил стоит так далеко от нее и никак не мог слышать Федора Николаевича, а значит, до сих пор ничего толком не знает о ее позоре. Хоть тут малость ей повезло.

Рядом с Михаилом она увидела на крыльце практикантку. Та что-то горячо говорила, широко поводя рукой в сторону реки. Уж не приглашала ли Михаила купаться, на ночь глядя? А что, такая и в полночь напялит на себя накомарник — и бултых в воду. Судя по всему, залетка теперь развернется вовсю. Недаром платье ее голубеет так вызывающе и нахально. Если Даша права и Михаил на самом деле стреляет по передовикам, то надеяться теперь не на что…

И верную подругу Дашу заприметила Нюра в толпе. Она стояла совсем неподалеку, и на напряженном ее лице была странная, никогда ранее не виденная Нюрой смесь обиды, недоумения и настырного желания поскорей все разузнать и докопаться до самых сокровенных глубин. Вот так же, наверно, она и на своих курсах-семинарах слушала самые мудреные лекции, боясь проворонить хоть единое слово.

Даша как бы и не Нюру разглядывала, а прислушивалась к чему-то в себе. И Нюра уловила миг, когда народившееся где-то в недрах Дашиного естества презрительное осуждение выплыло наружу,