Юрий Збанацкий - Красная роса

Шел я рядом с Поликарпом, прислушивался к каждому его слову, и казалось мне, что с каждой минутой я становился другим, не тем, каким был. Он расспрашивал о нашей учебе, я, безусловно, помалкивал, а Оленка ротик не закрывала, взахлеб рассказывала о том, что мы изучаем, и как нас обучают, и кто как слушает, кто как успевает.

— Счастливый вы народ, братцы, — с завистью вздыхал Поликарп. — Все науки проходите, все такое жизненное и необходимое вам преподают. Не то что в наше время. Только переступил порог класса — сразу же: «Боже, царя храни…» Не охранил ни бог, ни черт…

— Послушай-ка, Поликарп, а ты царя видел? — вдруг ожила Оленка.

— Видел гидру паршивую, — как-то глухо и неохотно прогудел Поликарп.

— А гидра — это что? — спросила Оленка.

— Гидра — это как Змей Горыныч.

— А-а, — догадалась Оленка, — с тремя головами… А у царя их сколько?

— Чего?

— Ну, голов же, чего еще…

— Одна у него была. Одна, да и та паршивая. Круглая и рыжеволосая, усики еще под носиком… щеточкой. Но не в этом сила, дело в том, что одна голова, да и та пустая…

— Почему пустая? Как это видно?

— Не государственная голова. Курей пасти с такой головой, а он — царь.

— Вот дурак! — засмеялась Оленка. — С дурной головой — и не за свое дело. Ну, а люди… люди куда смотрели?

— Поэтому смотрели-смотрели, молились-молились за него богу да и дали коленкой под мягкое место.

Оленка задергалась, даже ручонками коротенькие полы своей курточки сжала — так смеялась. Я тоже представил себе эту яркую картину, когда Поликарп своим четырехугольным сапожищем поддает под мягкое место царю, и не расхохотался, а просто загрохотал на всю улицу — смеялся так, как никогда в жизни.

Отсмеявшись, Оленка заметила:

— Вот так царь! А расскажи, как ты с ним встречался.

Поликарп хмыкнул себе под нос, видимо, какое-то мгновение раздумывал, с чего начать, улыбнулся и сразу стал как маленький, как школьник из нашего пятого «Б».

— Да его же носило повсюду с императорской инспекцией. Ну, прибыл и в Киев. Трескотни было — из пушек палят, колокола звонят, тилиликают, по улице манифестация движется. «Боже, царя храни» не утихает. Вся знать вырядилась в серебро-злато, кричит да радуется, верноподданствует. По церквям шастал император, в казармы заходил, в дворянское собрание, ну и по училищам, безусловно. А я жил с матерью при гимназии. Она там уборщицей была, каморка ей под ступеньками черного хода отведена. Приходит однажды мама и хвалится: царь соизволят проведать гимназию. Так что, мол, сиди под ступеньками, замри, как таракан, и чтобы духу твоего не было, а главное, чтобы харю твою никто не увидел… А как известно, после оспы лицо мое стало похожим на решето, да еще и выкрашенное медным купоросом…

— Тоже мне, не могли своевременно прививку сделать, — вздохнула Оленка.

Поликарп не отреагировал на это исполненное гуманных побуждений замечание.

— Царь сдержал слово — пришел во двор нашей гимназии, а я не выдержал, не усидел в своем закутке, ну и встретились с царем с глазу на глаз…

— Ты смотри! — торжествовала Оленка. — И ты ему что? Коленкой?

— Не спеши, Олена. Я же тогда был еще несознательный. И — верноподданный. «Боже, царя храни» напевал. Поэтому прошмыгнул мимо людей, никто на меня никакого внимания, все в царя гляделки уставили, оказался я в ряду с гимназистами, а царь, как полководец Скобелев, по фронту прохаживается, в глаза гимназистам смотрит. Ну и на меня глянул. Взглянул, да так, словно его в нос ударило, даже назад отпрянул, передернуло его, и мне показалось, что царь икнул… как икают все смертные. Поднял глаза к небу, не захотел дальше шагать по фронту, свернул в сторону. А на меня сразу же было обращено внимание, кто-то схватил за плечо, кто-то за руку. «У-у, мурло, — шипят, — с такой харей пред глаза его императорского!.. А откуда взялся этот Квазимодо?»

— А что такое Квазимодо? — вспыхнула Оленка.

— Герой из романа Виктора Гюго. «Красавец» такой, на него все собаки три дня лаяли, когда встречали на улице. Ну, вот таким я, видимо, и показался батюшке всея Руси и прочая…

— Ну, и что дальше?

— А что? Вызвали маму: «Как посмела своего Гайавату пред царские очи выставлять?» Мама, конечно, в плач: «Простите, ваше благородие, не выставляла, самого нечистая сила вынесла». Не помогло: «Нам в заведении не нужны уборщицы, которые своими делами вносят диссонанс в воспитательный процесс. Вон!» Мама, как и любая мама, сурово спросила с меня: не только на лице от оспы стала медной моя кожа, а и на спине и ниже покрылась густыми полосами. Но что из того? Только и всего, что царя собственными глазами видел… Ну, я ему потом припомнил, я его отблагодарил в Октябрьскую…

— Ты его снова видел?

— Я его не видел. Он меня увидел. В полном моем гневе и во всей решительности. Бог его хранил, а я его столкнул, как чучело, с самого трона…

— А как ты его? Ой, как интересно!

— Ну, это образность, — уклонился от детализации Поликарп. — Вот будете изучать в школе этот предмет, тогда будете знать, что такое образность. Не я же один его выкурил из царских покоев, а все, вместе взятые, то есть революционные массы, народ. А мы с вами, каждый отдельно взятый, и есть частица народа, а все вместе — непобедимая сила, та сила, которая, как буря, сбрасывает и царей, и королей, и всякую гидру контрреволюции.

Оленка победно, даже задиристо посмотрела мне в глаза.

— Понял, Деревянная пуговица? Дошло?

За время этой прогулки, которая показалась мне и мгновенной, и одновременно долгой, как самое долгое лето, я понял, слушая Поликарпа, столько, сколько не мог понять за много лет. Ни разу не спросил собеседника, слушал готовое, за меня неустанно трудилась Оленка.

— Поликарп, ты столько знаешь, а говорил, мало учился.

— А я, как Максим Горький, из книг набирался…

— В школу совсем не ходил?

— Почему же. Три класса закончил. А дальше пошел коридорами.

— Говорил же, что мама работала в этой… гимназии.

— Уборщицей. А детей кухарок и уборщиц выше трехлетки не пускали. Рылом не вышли.

— Что-что?

— Ну, не подходили мы им, значит. Классово не подходили.

Оленка понимающе качала головой. И все мне объяснила:

— У Поликарпа отца не было, у него — только мама. Да и то не очень сознательная. Классово.

— Классово, — хмыкнул Поликарп. — Классовый гнет она на собственном хребте ощущала, а вот вообще… Конечно, личность была до невозможного придавленная жизнью…

Не понимал я многого в словах Поликарпа, но все же понял главное — нелегким было детство у этого человека, неласковой была и его родная матушка.

— Значит, ты все по книгам… да? Тебе в этой гимназии их давали? — не дослушав одного, уже другим интересовалась Оленка.

— Друг у меня был… настоящий друг. Сын директора гимназии.

— Того, который маму с работы выгнал?

— Того самого. Отец — черносотенец, а сын — революционер. Не сразу, конечно, стал большевиком. Он меня и пристрастил к науке, книжки давал, объяснял, что было непонятно. Да и вскоре объяснять стало излишним, я научился разговаривать с книжками, главное, раздобыть их было трудно. Павлик мне доставал. Сначала гимназические, а затем и нелегальщину подбрасывал. Так что я не только не отстал от гимназистов, но и вперед пошел, в понимании социальной теории опередил их, обогнал…

Так я до конца и не понял, какую именно науку прошел Поликарп. Незаметно подошел вечер, городские улицы стали узкими и зажали нас на узком тротуаре. Можно было и совсем заблудиться, если бы мы случайно или не случайно не попали на то место, где встретились, и не оказались возле дома, который мне очень нравился: высокие стены оштукатурены зеленовато-серой глиной, в нее натыканы густо-красные шарики из битого кирпича. Очень красивым казался мне этот дом, а украшение его просто приводило в благоговейный трепет. Давненько я обратил внимание на это сооружение. Оказалось, что именно здесь проживали Оленка и Поликарп.

— Ну что, братцы, заглянем в наш дом на огонек?

В высоком окне, заслоненном занавеской, горела электролампочка. Она, как легкомысленную бабочку, влекла меня к своему теплу. Я с радостью зашел бы к ним, но Оленка ошарашила обещанием:

— Вот и хорошо. Я вас чаем угощу.

У меня сразу пропало желание идти к ним в гости. Один из моих неисправимых недостатков и промахов житейских — это неумение пить чай. В нашем селе чаепитие не принято. Уже здесь, в городе, хозяйка квартиры, где я жил, приучала к странной трапезе, которая скоро стала мне ненавистной. Я понимал, что жиденький подслащенный кипяток с куском хлеба вместо сытного ужина для хозяйки дело нетрудное и дешевое, но хлебать водичку… Никак не мог употреблять ее без громкого хлебания, втягивал ее в себя с таким свистом, что хозяйка испуганно щурилась и поучала: