Встречный-поперечный - Абиш Кекилбаевич Кекилбаев

— Ну, это... как бы тебе ответить?.. Ну, вспомни сказания, которыми ты бредишь. Вот, к примеру, Кыз-Жибек и Туле- ген, Камбар и Назым, Кобланды и Кортка... Помнишь? Так вот, они ведь... это самое... любят друг друга. Да, очень лю­бят... Друг без друга жить не могут... страдают...

Самат-ага отчего-то вдруг опять умолкает. Вид у пего печальный. И у меня пропадает охота продолжать этот туманный разговор, и я тоже молчу. Перед моими глазами воз­никают диковинные видения. Небольшое ущелье, где мирно пасутся овцы, превращается вдруг в полноводное прозрачное озеро. Вдоль берега едет верхом на вороном скакуне со звез­дочкой на лбу красивый путник. К седлу приторочены под­стреленные утки, гуси. Путник похож на сказочного батыра- охотника, который один кормил охотой аул в девяносто юрт. На краю этого аула в девяносто юрт мы с Саматом-ага не от­рываясь смотрим на приближающегося путника. Вдруг со стороны аула па берегу прозрачного озера показалась мило­видная стройная девушка. Покачивая бедрами, она подошла к путнику, восседавшему на вороном коне со звездочкой на лбу, и ухватилась за стремя. Путник повернулся к девушке, и он мне почудился моим Ахатом-куке. Такой же рослый, прямоносый, круглоглазый, весь из себя видный, каким обри­совал его мне Самат-ага. А девушка ни дать ни взять — моя Жазира-женеше. На ней белое ситцевое платье, бархат­ная безрукавка, па груди комсомольский значок. Странно, однако... Ведь ни Камбар, ни Назым из древнего сказания в комсомоле не состояли...

— Твой Ахат-куке души не чаял в Жазире. Когда полу­чал от нее письмо, ног под собою не чуял, головой, как гово­рится, едва до неба не доставал. Как только приходила почта, я сам первым долгом искал письма от Жазиры. Почерк у нее крупный, ясный, каждая буковка на виду, сразу бросается в глаза. Как увижу знакомый почерк на конверте, я — хвать! — и сую письмо к себе в карман. И потом хожу радостный, ве­селый, места себе не нахожу, будто не письмо у меня в карма­не, а горячая праздничная лепешка за пазухой. Когда же, наконец, встречаю твоего Ахата-куке, я мигом суровею, сдви­гаю брови, надуваю губы и начинаю выкладывать перед своим командиром все обиды-горести. Однако твой Ахат- куке вскоре разгадал мою уловку. Он поначалу выслушает мое ворчание, а потом говорит: «Знаю, знаю тебя, хитреца! По тому, как прикидываешься Асаном-нечальником из древних преданий, надо полагать, что от Жазиры пришло письмо. Не томи — давай сюда!» Ну, тут я уже не выдерживаю. Начинаю улыбаться. И пока твой куке погружается в чтение письма, вся власть переходит в мои руки. Начинаю готовить празд­ничный стол из всего того, что выдает старшина. И даже спиртягу раздобуду. Теперь уж я полный командир. Разливаю горючее по двум кружкам. Бульк-бульк-бульк...

Лицо Самата-ага светлеет, в глазах играют-вспыхивают озорные лучики, и весь он как-то сразу подтягивается, пре­ображается. Жидкие усики маслянисто поблескивают. И я испытываю восторг и удивление, глядя на его сияющее от счастливых воспоминаний до черноты загорелое лицо.

Он падает в траву на краю отары, облокачивается, вы­тянув ноги, достает из нагрудного кармана папиросу. Потом начинает шарить по себе в поисках спичек и при этом не­ожиданно хмыкает.

— Знаешь, как ревностно оберегал я твоего куке от раз­ных полковых девиц и молодух? О! Прямо-таки львом за­ступался за честь далекой Жазиры, которую и в глаза-то никогда не видел. Сразу после войны твоего Ахата-куке на­значили комендантом небольшого немецкого городка. Ну, яс­ное дело, разве меня он оставит? Сразу же определил в комен­датуру. Городок маленький, а забот по горло. То одного не хватает, то другого. С утра до вечера мотаемся мы с твоим куке по городку — с одного конца в другой. Изредка загля­дываем в комендатуру, и тут ушам покоя нет. С раннего утра толпится народ. У всех какие-то неотложные дела. А к каж­дому посетителю следует относиться с вниманием. Мало что победители! Ведь не с народом воевали, а с извергом-фашис­том. Так вот, одного бедность к нам приведет, другого на рабо­ту надо пристроить, третий приходит ради люоонытства — па новую власть поглядеть хочет. Однажды пожаловала одна фрау... баба, значит. Уже, видно, в годах, по опрятная и смаз­ливая. И не одна, а с дочкой: красивой, юной. О таких говорят: подуй и в рот клади. По тому, как одеты, как держатся, никак не скажешь, что страдают от бедности. Ну, значит, зашли эти фрау с дочкой к твоему Ахату-куке, а обратно не выходят. Полчаса жду — нет. Целый час жду — пет. Что за чертов­щина! Вежливый, деловой разговор, чую, превратился в дру­жескую, вольную беседу. За дверью то и дело раздается веселый женский смех. Даже с какими-то игривыми нот­ками. «Ишь, как выпендривается фрау!— берет меня доса­да.— Будто ие к коменданту, а к зятю в гости пришла». Про­ходит еще полчаса. Потом еще. А разговору за дверью конца- краю пет. Тут уж я не вытерпел. Одернул гимнастерку, поправил ремень, четким шагом вошел в кабинет. Рапортую: «Товарищ старший лейтенант! В авточасти приостановлена работа из-за отсутствия горючего. Срочно просят вашего со­действия». И при этом делаю строгое лицо.

Да-а... Твой куке был нетерпелив, решителен. Он тут же вскочил. Белокурая фрау и ее смазливая дочка, вольно рас­севшиеся на кожаном диване, тоже нехотя поднялись. Обе ра­зом протягивают белые руки, а сами, шельмы, так и постре­ливают глазами на твоего куке. Особенно старается хоро­шенькая фрейлейн. Прямо-таки глаз не сводит. До самой две­ри все оглядывалась и сладко улыбалась, рыжая бестия.

Только они скрылись за дверью, твой куке и говорит: «Ну, чего мы стоим? Где машина?» «Нет машины,— отве­чаю.— Тоже бензин кончился».—«Вот те раз! Как же быть?» II твой куке тут же хватается за телефон. «Не беспокойтесь,— останавливаю я его.— Все в порядке. Из авточасти никто не звонил. Виноват, товарищ старший лейтенант!»

Застыл твой куке, па меня уставился. Ничего не понимает. Потом догадался. «Ах, хитрец!.. Эта фрау, оказывается, вла­делица местного музыкального салона. Просит разрешения снова открыть свой салон». II расхохотался. Глядя на пего, и я расхохотался. Вот как было, батыр...

Я тоже рассмеялся было, но, видя, как вдруг запечалился Самат-ага, тотчас спохватился. Самат-ага задумчиво глядел па крутобокие, как вздыбленные волны, барханы, которые при­чудливо зыбились в полуденном мареве. Потом вытащил карманные часы, щелкнул позолоченной крышкой.

— Да, пора уж поить овец...

И направился в заросли, к отаре. И я молча поплелся за ним, напрочь забыв задавать вопросы, которые обычно тесни­лись в моей голове.

В последнее