Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

тонкая пьеса – автор сочинил ее для людей, а не для тех фильдеперсовых ног и бесполых тел, которые из этой музыки сделали провокацию акта размножения. Никто из присутствующих не видел этого танца, когда европейки с монгольскими лицами обнимают равнодушных воров, – зато тем глубже трогала их какая-то нежная и энергичная тоска шимми, грусть безымянного близкого человека, заблудившегося в сложном устройстве мира, среди людей, холодных как сооружения. И вот мечется человек – в пиджаке, в кепке, взволнованный и хороший – новый Каин буржуазии, Агасфер земного шара, интернациональный пролетарий.

Гармонист кончил играть и выпил для подтягивания утомившейся души. Возможно, что и революция и всякая искренняя страстная деятельность человека сделана по модели любви, поэтому можно любое искусство сделать тактом объятий и бессмысленных наслаждений, т. е. пустить музыку не туда, куда ее направил художник, а в ту исходную тьму, откуда она, быть может, вышла.

– Вот, видишь, – сказал Федор Федорович, – чем надо людей смазывать… А ты говоришь – организация: то, понимаешь ты, как мучной клей. Помнишь, им газеты к заборам приклеивали, и ни черта не держалось…

Я понял. Кто у нас только не работает над объединением и склеиванием пролетариата? Громадные, дорогие, многочисленные организации. И многие из них, вместо горячего клея, употребляют остуженный кисель, либо мучную пыль на воде.

– Нравоучительность куда-то из нас пропала, – непонятно определил ослабевший от вина помощник машиниста с водокачки.

– В газетах пишут, что наша губерния вся запаршивела и оскудела, – вспомнил Федор Федорович. – А по-моему, не оскудела она, ее объели…

– А во мне сердечность оскудела, – проговорил помощник машиниста. – Раньше ты мне дорог был, – без определенного направления сказал помощник, – а теперь и умрешь – все равно… Фшш, налей мне еще чашечку, да я к старухе пойду…

В учреждениях, наверное, сейчас уже кончили передвижку столов и распланировку отделов под областные органы: завтра служащие люди будут сидеть иначе, для них наступит новый режим писчего дня.

Помощник выпил чашечку и ушел на покой к старухе. Остальные завели полуночное собеседование. Я слушал, потому что говорившие люди по опыту были умнее меня и они чувствовали неощутимые для меня вещи.

– Например, так, – высказывался оживший от друзей Федор Федорович. – Он – человек молодой, а я уже почти старик. Он приходит в цех, ему дают работу. Но ведь я тридцать лет мастеровой, я не грубо знаю дело, а он – мальчик. Ну, кого послать, скажем, в организацию? Посылаем его – нам он не нужен, работать он не научился, а таких как я – я это по душам говорю положа руку на сердце – таких у нас во всех мастерских двадцать человек. Вот он там и делает власть за нас, а что он понимает?!

Федор Федорович хотел сказать, что, дескать, старых, опытных мастеровых отпустить с производства никак нельзя – работать некому будет, да и мало у нас людей первой руки. А юноши, только попавшие в цех, никому не дороги, да и им тоже не дорого работать за станком – ими и затыкают всякие выборные должности, а потом они сами делаются профессиональными руководителями, без всяких прочных, товарищеских связей с мастеровыми. Больше того, многие молодые рабочие на завод смотрят лишь как на исходную точку своей будущей общественной карьеры, как на временное, бросовое ремесло. Он поработает год, много – два, по всем документам – он уже рабочий и тогда начинает идти во всякие высокие двери проф-парт и соворганизаций; а где дверь занята для него, он уже сумеет ее толкнуть. Там, наверху, в руководящих сферах, молодому человеку представляется теплота обеспеченной жизни, почетность положения и сладострастное занятие властью. И некоторые получают эту сумму благ взамен равнодушия мастеровых, оставшихся где-то в подземельях труда. Оставшиеся знают, что эти единоличники спасутся (в смысле материального достатка и всякого наваждения в пустой голове), но всем же нельзя этим путем спастись. И отсюда – некоторая скрытность и погруженная задумчивость современного советского рабочего человека.

Федор Федорович показал мне рисунок в газете: два огромных пролетарских сапога хотят растоптать попа и толстого лавочника.

– Что? – спросил я, не понимая.

– Как – что? Не видишь? Поп – ну какой он нам нынче враг? – соринка! Лавочник, – да его и давить-то нечего: открой лишний кооператив, и лавочнику – гробик еловый! Другие враги теперь родились: вон на Шахтах, еще в прочих губерниях… А то и такие, может, есть, которых и сейчас не видно…

– Ты нам-то объясни, – обратился ко мне Филипп Павлович. – Почему это все в массы швыряют, – прямо как кирпичи летят. Книгу пишут – в массы, автомобиль – в массы, культуру – тоже туда, к одному месту дьячка этого (он на радио показал) – тоже к нам, критику – опять-таки давай сюда… От таких швырков тело заболит…

– Радио же вон дошвырнули!

– Радио – это да, и то никто не швырял, я сам сделал. А вот другие вещи от трения на воздухе сгорают, как, я читал, звезды – небесные кирпичи…

– Зашвыряли массы, – согласился Федор Федорович. – Прожевать некогда. А ведь это сверху кажется – внизу масса, а тут – отдельные люди живут.

Гармонист сыграл на прощание «На сопках Маньчжурии», мы поцеловались и расстались – наверное, на годы.

– Федор Федорович, а область-то нужна все-таки или нет?

– Отчего нет? Все вторичное нужно, когда первая необходимость есть.

– А это что?

– Это – как тебе сказать? – когда мне и тебе отлично, а ребенка пустить к людям не страшно. А второе будет тебе хлеб с закуской, а третье – область твоя…

– А отчего мне и тебе станет отлично?

Федор Федорович стал в тупик.

– От хороших людей, наверное. Или нет?.. Наделать всего побольше, чтоб никто не серчал, – богачей же у нас нету, никто не отымет…

Над областью лежала тьма, а в столах учреждений покоились сложные планы и бумаги для проработки и вдумчивого исполнения.

Отпустить бы всех людей из учреждений на свободу, чтобы они наделали побольше съедобных, носильных и жилищных вещей, дабы никто не серчал от нужды и дабы сами они перестали поедать чужие мягкие вещи.

* * *

Выехал я из Ц.Ч.О. вечерней зарей. На севере, как горы, находились мощные пути. Там тысяча человек спасала десятерых спутников Нобиля, а у нас сотни тысяч, миллионы пролетариев спасаются от сотен бюрократов. Я не верю в отвлеченный бюрократизм – тогда пришлось бы воевать с письменными столами и чернильницами, а надо всюду предпочитать людей предметам. Объяснить бюрократизм одной некультурностью рабочего класса и крестьянства тоже нельзя, потому что