Владимир Петров - Польский пароль

Однажды утром молоденькая медсестра принесла в палату сложенную вчетверо фронтовую газету и, улыбаясь, показала на фотоснимок: «Це, мабуть, вы? Дуже схожи».

Левой, здоровой рукой Ефросинья взяла газету, радостно вздрогнула: ну конечно, это была она! И фотография хорошо знакомая: они стоят с Симой Глаголиной у своего самолета, ухарски сбив на затылки белые подшлемники (их еще летом снимал сержант-дешифровщик из отделения полковой фоторазведки).

А ниже шла статья. «Подвиг крылатых подруг». Ефросинья плохо видела текст сквозь набухающие в глазах слезы, а когда прочитала: «…старшина Е. Просекова награждена орденом Славы I степени (посмертно)…», вдруг вскрикнула, забилась в неудержимых рыданиях.

Слезы будто сразу просветлили прошлое: она увидела трассы в рассветном небе, белое, странно улыбающееся, мертвое лицо Симы, увидела стремительно прыгнувший навстречу, прямо под крыло, лес — и потом удар о землю… Она почему-то оказывается в стороне от самолета и ползет к нему — из кабины сквозь густой дым видны безжизненные руки подруги. И неожиданный, ослепительно-горячий шар взрыва…

Потом самое странное: будто во сне она видит Николая Вахромеева — залетку Колю, ощущает сквозь боль его ласковые сильные руки…

Нет, это не был сон! Это происходило наяву — сейчас Ефросинья отчетливо вспомнила каждую деталь той необъяснимо-случайной встречи на лесной опушке. Это он, Коля Вахромеев, вынул из нагрудного кармана ее солдатскую книжку, потому что она просила, она велела ему взять и поставить в их штабе штамп о замужестве, который они не успели, не догадались поставить во время мимолетной встречи в Рай-Еленовке под Харьковом. Он обещал непременно прислать книжку в госпиталь. Но не прислал. Значит, скоро пришлет. Скоро…

На глазах перепуганной медсестры Ефросинья вдруг сразу смолкла, затихла и, чуть всхлипывая, тут же уснула.

Дела ее быстро пошли на поправку. Тем более что в госпитале она в тот день сделалась знаменитостью: как-никак полный кавалер ордена Славы! Да еще «посмертно»! Этакого и бывалым солдатам не часто доводилось видеть.

В октябре состоялась врачебно-летная комиссия. Решение было безапелляционным: из авиации списать, демобилизовать подчистую. Ефросинья в результате полученных ранений и связанных с ними различных осложнений оказалась всюду «не годной», даже к нестроевой службе в мирное время.

Седой как лунь краснощекий полковник-профессор сочувственно покачал головой:

— Такие вот дела, старшина… Считайте, что вы, голубушка, отвоевались. Переходите, так сказать, на мирные рельсы. Езжайте домой в свою Сибирь. А если хотите, то здесь оставайтесь, во Львове. Прекрасный город! Вас, несомненно, хорошо примут, тем более что вы активно участвовали в его освобождении. Через неделю выписка. Можете идти.

Ефросинья, опустив голову, все это выслушала в молчании, как приговор. Очевидно, в потускневшем лице, во всем облике ее было так много откровенной горечи, даже отчаяния, что полковник покашлял ободряюще:

— Ну-ну, выше голову, старшина! Вы ж все-таки полный кавалер Славы! Молодая, интересная женщина — у вас все еще впереди. А вообще, конечно, я вас понимаю… В конце концов, как врач, как человек… Психический перелом, душевный стресс и так далее. А вы, голубушка, поплачьте, не стесняйтесь, поревите по-девичьи. Это очень облегчает… Снимает экспрессию.

Ефросинья подняла голову, прищурилась. Сказала сухо:

— Я свое уже выплакала, товарищ полковник! Так что советуете зря, не тот пациент. И решение ваше я не принимаю. Оно несправедливое! Ложное!

Полковник сдернул очки, оглядел за столом своих коллег, выразительно пожал плечами. Дескать, полюбуйтесь на эту авиационную фею. Вместо признательности и благодарности за лечение, за внимание и заботу она, как видите, грубит. Форменным образом.

— Хм… А что вы, собственно, хотите, старшина?

— Я не хочу — я должна воевать, — сказала Ефросинья. — Я должна быть в Берлине!

— Понятно, — усмехнулся профессор. — Но есть же законы, приказы, есть, в конце концов, порядок! Это не наша прихоть, это объективные данные медицины. К сожалению, именно поэтому вам придется прервать свой славный боевой путь, старшина.

— Не придется! Немцы не прервали, а вы тем более не остановите.

Перепалка кончилась тем, что Ефросинью просто-напросто выдворили из кабинета. Полковник, разозлившись, вдруг гаркнул: «Кругом — марш!» И баста — весь разговор.

Минут десять Ефросинья, стуча палкой, прихрамывая, возбужденно расхаживала по госпитальному коридору. Потом сняла с халата ордена Славы, сунула их с досадой в карман: зря нацепила, все равно не помогли!

До самого обеда просидела на скамейке в госпитальном саду. Настроение — хоть вешайся… Хорошо ему рассуждать: «Поезжай в свою Сибирь…». А что она там будет делать, когда дело, ради которого жила, воевала, недосыпала, горела и разбивалась, залечивала раны, брошено на полдороге. Когда окажутся брошенными боевые товарищи — живые и погибшие, когда брошенной и, может быть, навсегда оборванной и потерянной станет единственная нить, скреплявшая прошлое, настоящее и возможное будущее, — Колина любовь…

Куда она поедет, зачем и ради чего?

Уехать, смириться, быть списанной — значит навсегда отказаться от неба, от мечты, голубые стежки к которой были проторены еще таежной юностью.

Именно в этом крылось главное. Больше, чем горечь — беда…

Ефросинья в раздумье глядела на синеющие вдали горы, уже испятнанные пастельными красками осени, на синий провал парковой аллеи, где желтыми бабочками мельтешили опавшие кленовые листья, и вдруг средь этой пестроты, средь янтарно-солнечного листопада увидела самое себя — давнюю полузабытую девочку-подростка, худенькую, глазастую и длинноногую «попрыгушку», наивно представлявшую мир уютным и тенистым, вот как эта аллея.

Только странно: «попрыгушка» почему-то была в белом медицинском халате и в кирзовых солдатских сапогах. Она что-то кричала, махала рукой, и, словно очнувшись, Ефросинья узнала в ней дежурную медсестру Тоню. Ту самую кареглазую «гуцулочку», которая когда-то принесла в палату фронтовую газету с портретом Ефросиньи.

— Товарищ старшина! Я ж вас шукаю! Швыдче ходить до палаты. Гости чекають!

— Какие гости? — удивилась Ефросинья.

— Ой, таки симпатични, цикави! Полковник — герой, а с ним сержант. Зараз у вас в палате. Ходим!

В палате Ефросиньи сидел и дымил в раскрытое окно командир авиаполка полковник Дагоев. Справа у стены сержант-ординарец деловито развешивал на спинку стула какое-то обмундирование.

Увидав входящую Ефросинью, Дагоев щелчком выбросил папиросу в окно и сказал сержанту:

— Якимов! Пойди-ка погуляй в коридоре. Да на машину взгляни — как бы бензин не слили.

Затем широко раскинул руки навстречу Ефросинье:

— Ай, молодец Просэкова! Живая, совсем живая! А мы, понимаешь, тебя чуть было не того… Нэ туда записали. А постриглась зачэм? Нэ красиво. Как малчишка.

— Ничего, отрастут. Опять коса будет, — сказала Ефросинья, села на кровать и не выдержала, расплакалась.

— Вах, нэ хорошо, очень нэ хорошо… — укоризненно сказал полковник. — Я ей, понимаешь, коньяк привез, форму новую привез — вон гляди, как Саша Якимов отгладил! Очень старался парень.

— А!.. — отрешенно махнула Ефросинья. — Это теперь все равно что зайцу балалайка…

Поблескивая новенькой Золотой Звездой, полковник прошелся, сел рядом, шумно и как-то по-особенному выразительно вздохнул, медленно, чуть покачивая головой:

— Знаю, Просэкова, твою беду… Знаю. Говорил я с этими, как их там… докторами. Но ты не унывай. Беда — это когда человек один, а когда много друзей — получается только маленькая неприятность. У тебя, Просэкова, целый полк друзей. И каких?! Крылатых! Слушай, давай сделаем маленькую неприятность аксакалу-профессору и оставим ему бутылку коньяку. Чтобы не обижался. Как ты на это смотришь?

Ефросинья ничего не поняла, а Дагоев уже кинулся к окну, навалился на подоконник и заглянул вниз.

— Очень хорошо — совсем низко! Ты из окна вылезти сможешь, Просэкова? Нет, прыгать не надо, там тебя примет Саша Якимов! Значит, полный порядок! Сегодня в семь ноль-ноль мы тебя ждем, машина будет в переулке. По газам и поехали.

— Какая машина? Куда поехали?!

— Как это куда? Ты что, стала плохо соображать, Просэкова?! Конечно, в полк поедем. Они думают, что Муса Дагоев такой лопух, что отдаст им на съедение своего лучшего летчика. Дэ-мо-би-ли-зу-ем, ты понимаешь, они говорят. Никогда! Мы еще повоюем, Просэкова! Слово старого летуна!

— А документы? — усомнилась Ефросинья.

— Какие такие документы?! Ты что, сюда с документами пришла? Все твои документы дома, в полку. Мы там сами разберемся, кто годен, а кто вообще никуда не годен. Идем на таран, Просэкова, тебе понятно?