Олесь Гончар - Повести и рассказы

Мария лучше, чем кто-нибудь другой, понимала, что это значит для маяка, но еще сама не хотела себе верить… В эту минуту Ксана пронзительно закричала у окна:

— Мария! Маяк погас!.. Что же это такое?!

Погас! Жутко, муторно стало Марии, она словно падала в какую-то пропасть. Может, это она сама и виновата? Может, сама накликала беду, своими проклятиями погасила огонек?! Что же теперь будет? Все суда, что сейчас в море, ослепнут — и Вовика, и все другие… без ее огонька. Одни щепки будет выбрасывать завтра море на берег! Ужас! Ужас!

Опомнившись, схватилась рукой за пылающий лоб: «Что это я? Что со мной?»

А море ревело…

— Давно погас?

— Минут десять…

— Так что ж вы молчали?

— Мы… мы… ремонтируем.

Они ремонтируют! Знает она их ремонты! Целую вечность будут возиться, а тут дорога каждая секунда…

Мать, вошедшая на цыпочках, умоляюще, с надеждой смотрит на дочь: «Что ж это будет?» Мария видит, что все — и мать, и Дема, и Ксана — ждут сейчас ее, Марийкиного слова. Ведь она старшая! Она оставлена «светилкой» на маяке, отец на нее положился… Она должна, должна что-то предпринять, что-то посоветовать!

— Зажгите пока хоть факел.

— Есть! — Дема, круто повернувшись, стремглав бросился выполнять приказ.

Ни доктор, ни мать не стали удерживать Марию, когда она, вскочив с постели, потянулась рукой к одежде. Сами еще молча принялись помогать ей, укутывая, как ребенка. Ксана туго стянула ей шалью горло, плотно закрыла рот, словно бы хотела задушить ее.

Мария почти не замечала их. Ослепшие в море капитаны не выходили из головы, старик отец все время стоял перед глазами. Нашел же боцман Лелека кого оставлять вместо себя, уезжая по вызову в центр! И сам доверился Марии, и все там верят ей, а у нее тем временем авария, огонек погас, ребята невесть что «ремонтируют». Что там сейчас можно сделать в кромешной тьме, да еще без механика? А в море тем временем — мрак, блуждают ослепшие корабли, ревет ветер, заглушая их тревожные гудки!

Одетая в отцовский кожух, Мария переступила через порог и тут же вынуждена была ухватиться рукой за плечо матери, чтобы не упасть. Ветер, холод, всесилие колючей тьмы…

— Это ж ураган! Ой, не могу! — застонала рядом Ксана, скорее сама прижимаясь к Марии, чем поддерживая ее.

Мария шла, чутко прислушиваясь, как птица, к темному реву стихии. Таинственный морской простор весь казался ей переполненным мятущимися кораблями, несчетным множеством малых и больших судов, беспомощных, слепых без маяка. Тоскливо завывает осенний ветер, словно доносит из кромешной тьмы ночи едва различимые, полные отчаяния и стона гудки: «SOS! SOS! SOS!»

Не только первая любовь, уже все, что было в море живого, казалось, взывало о помощи, просило у нее света.

Напряженно, как никогда, работала мысль: что им посоветовать, чем им помочь? В чем сейчас спасение?

Возле вышки группой стояли мотористы, пылал в чьей-то руке дымящийся факел. Недалеко же в море виден этот тусклый кровавый комок огня! А море все еще глухо гудит невидимыми кораблями, зовет тревожными гудками…

Когда Мария подходила к вышке, мотористы, не замечая ее, о чем-то горячо спорили, размахивая руками. Марии стало вдруг совершенно ясно, что ничего они сейчас не смогут отремонтировать: единственное, что остается, — о, счастливая мысль! — это попробовать другой баллон!

— Дема!.. Ребята! Давайте новый баллон!

— Мария…

— Живо, говорю!

Принесли баллон, и лебедка, подхватив его, быстро пошла вверх.

Дема уже был на вышке.

— Готово! — крикнул он оттуда, с темного своего Олимпа. — Есть!

— Включай!

Прошла в напряжении секунда, вторая, и вдруг у всех одновременно отлегло от сердца: засветилось!

Мария долго не сводила с вышки глаз…

Ярко, весело трепетал в вышине ее огонек, пусть маленький, скромный, но смело пробивающий далеким лучом ненастную тьму ночи.

БРИГАНТИНА

Мальчишка, настороженный, крутолобый, вошел и встал перед учителями, прикрывшись недоброй натянутой усмешкой: «А ну, что вы мне сделаете?» В щелочках глаз — вызов, с губ не сходит все та же усмешка — напряженная, кривая и как бы забытая. Дерзость в ней, напускная веселость, бравада… А за всем этим угадывается затаенная боль, ранимость, нервное ожидание наихудшего. Откуда, из каких скитаний, из каких мытарств принес он свою предвзятость и эту упрямую затаенную неприязнь?

— Так это ты и есть Порфир Кульбака?

— Там написано.

Директор рассматривал бумаги.

— Школу бросил… Дома не ночевал… Где же ты ночевал?

— А где ночь застанет.

— У нас надо говорить точно: где именно?

— Весна уже, можно переночевать и на берегу под лодкой… Или в клубе на чердаке…

— А днем?

По вдруг побледневшему от волнения лицу солнечным зайчиком промелькнуло что-то светлое.

— Днем рыбку удил.

— На какие же удочки?

— Думаете, что на гаки-самодеры[11] гачил[12]?

— А то нет?

Дерзкая ухмылка в сторону, и ответ уклончивый, приправленный рыбацкой шуткой:

— Гачив, гачив, — по тижню Днiпра не бачив…[13]

Директор пристально вглядывался в новичка: вот еще одно дитя этого яростного века, безнадзорное дитя плавней и тальников днепровских… Побледневшее стоит, издерганное, а глазенки быстрые, смешливые — в них так и светится интеллект. Пусть неотшлифованный, невзнузданный, но явно же проблескивает, хлопца не причислишь к умственно отсталым. Буйного, неукротимого, видно, нрава хлопец… Руки в ссадинах, ботинки разбиты, новенькая синтетическая курточка уже разодрана на боку, клочок свисает, будто собака зубами выхватила… От кого-то перенял эту вульгарную манеру разговаривать: растягивает слова, кривит рот… Стоит небрежно, вразвалочку, зыркает глазами по кабинету, украдкой поглядывает на учителей в предчувствии психологической дуэли. «Не боюсь вас. Остригли — подумаешь… А бить не имеете права!..» Вот такого вам передают. Нарушитель, может, даже маленький браконьер перед вами, — попадаются среди них закоренелые, ожесточенные. И поди угадай: как он проявит себя в новой для него среде? Юное, на вид даже жалкое существо, а каким оно порой умеет быть изобретательно-злым, бессердечным, жестоким! Наплакалась, видно, мать от него.

— Так, так. — директор снова заглянул в бумаги. — Бродяжничал… Задержан в порту при попытке пробраться на океанское судно… Это к вам, в Нижнюю Камышанку, уже океанские заходят? — улыбнулся директор.

Мальчуган уловил иронию, ответил в тон:

— Сквозь камыши вряд ли пробьются… — И добавил: — Это я аж в том порту был, где морские курсанты свой парусник швартуют.

— А ты чего там очутился?

— На корабли смотрел — разве нельзя?

— Дальше куда-нибудь собирался путешествовать?

— Может, и собирался.

— Куда же, если не секрет?

— Ну хотя бы на лиман…

— А на лимане что?

— Как что? Там — жизнь! Право-воля! Птицы со всего света! Тучи там их на озерах и в камышах: веслом махнешь — солнца не видно.

Мальчуган переменился, преобразился на глазах, последние слова были произнесены прямо-таки вдохновенно.

— А после лимана… какие были намерения?

— Без намерений. Куда душа покличет… Галасвита!

Учителя переглянулись, и самая старшая из них, полнолицая седая женщина спросила:

— Это какой-то новый континент «Галасвита»? Где он? Объясни, пожалуйста.

— А вы маму мою спросите… Чуть что — сразу: «А-а, галаасвiта б ти пiшов!..» Вот и пошел.

— Галасвита — это, наверное, где-то на месте погибшей Атлантиды, — высказал предположение директор. — Только ты сбился с курса, в совсем иной гавани очутился…

— Я и от вас убегу! — выкрикнул мальчуган.

— Поймаем, — спокойно улыбнулся директор. — Один философ говорил: «Мир ловил меня, да не поймал», — но то был, видимо, несовершенный мир. А наш сразу руку тебе на плечо: пойдем-ка с нами, товарищ Кульбака.

— Убегу! Убегу! Ничем не удержите!

В глазах директора, светившихся перед этим приветливостью, сразу похолодало.

— Только ты руки вынь из карманов, не то карманы зашьем. Да стань прямее. И в глаза мне смотри.

Нет еще в школе таких аппаратов, чтобы душу мальчишки насквозь просвечивать, вот и остается директору давний классический способ: по глазам читай, по их выражению улавливай да угадывай, чем он порадует вас, этот новый пришелец. Попадают сюда из школ, детских приемников самые буйные, бесшабашные, озорные, те, что двери с разгона открывают ногами, а руками крушат все, что только подвернется… Целые коллективы педагогов не могут порой управиться с таким одним… Чего-чего, а изобретательности, чтобы пронять учителей, этой публике хватает. Каким же будет этот? Нахохленный стоит, обиженный твоим замечанием. В глазенках затаилось что-то хищное, украдкой сторожат они каждый твой жест, выражение лица, изучают, прицениваются, на миг выказывают почти открытое презрение и опять куда-то убегают неуловимо. Крепкий подкинули орешек. Чувствуется, что есть у него уже свои представления о жизни: то, что для вас плохо, для него плохим не является, каждой самой дикой своей выходке он найдет оправдание, и совесть не будет мучить его, а вы в своих диссертациях можете разве что записывать: дисгармония поведения… деформация характера… повышенная агрессивность…