Николай Кузаков - Красная волчица

За пятнадцать лет изменился и дом Вороновых. Исхлестанные ветрами, почернели стены, на окнах покосились ставни, покрылась мхом тесовая крыша, и дом стал походить на усталого, потрепанного жизнью старика, которому нс так уж много осталось брести до своей последней черты. У амбара под навесом притулился верстак, по нет под ним жилых пахучих стружек. На стене висят подернутые красной ржавчиной инструменты. Все здесь говорит о том, что дом давно потерял хозяина.

На крыльцо вышла Семеновна. Ей перевалило за семьдесят. Обвисли щеки. Плечи стали покатыми, опустились. Отяжелела походка. Семеновна выхлопала кумалан и оперлась о перила. Взгляд ее упал на деревню. За минувшие годы много произошло перемен: над тайгой не раз проносились огненные смерчи, оставляя после себя на десятки верст мертвые полосы. От грозовых ударов падали смолистые кедры. Дикие горные речки меняли русла. Не щадило время и людей. У одних таежные тропы навсегда окончились среди задумчивого соснового бора, состарились другие, возмужали, набрались житейского опыта третьи. Только вот в Матвеевке, как и много лет назад, вдоль берега тянулся длинный ряд домов, рубленных из вековых лиственниц и сосен. В оградах темнели забыгалые поленницы дров. На стенах амбаров сушились сети. У причала па дресве лежали просмоленные лодки-плоскодонки.

Из проулка на угор высыпала ватага мальчишек. Трое из них вели на поводках собак, а остальные шли за ними с луками в руках. У школы мальчишки свернули в лес. Непрошеная тоска защемила сердце Семеновны. Совсем недавно вот так же проходили таежную школу — вначале сын Василий, а потом внук Димка. Где они сейчас?

Семеновна поглядела на кривун реки, взяла кумалан и, тяжело ступая, пошла в дом. До семи лет растила она внука Димку, по подоспело время идти ему в школу, и Ятока с Димкой уехали к Василию. Зиму жили в городе, а весной, как только спадали воды в реках и горы одевались в зелень, возвращались домой. В этом году Димка закончил семь классов. «Поди, уж мужичок стал… — с нежностью подумала о внуке Семеновна, — Жаль, Захарушка не дожил до этих дней. Души во внуке не чаял. Бывало, и ягод из леса принесет, и шишек кедровых, и игрушки смастерит. А как подрос внучек — ружье ему купил тридцать второго калибра, затворное; нож сковал из пятки литовки, брал с собой на рыбалку. Мальчонке любо было ходить за дедом. Теперь бы друг без друга шагу не ступили».

Семеновна вздохнула, освобождаясь от тяжести, которая всегда сдавливала грудь при воспоминании о Захаре Даниловиче.

В дом неторопливо вошел Семен, приземистый, немного погрузневший, но, как и в молодости, с приветливым, добродушным лицом. С тридцатых годов он бессменный председатель колхоза.

— Здравствуй, бабушка.

Семеновна оживилась. Повеселели ее серые выцветшие глаза.

— Проходи, Семушка. Проходи, садись.

Семен снял с белесой головы кепку, присел на табуретку, закурил.

— С харчами-то как живешь?

— Рыба есть. Третьеводни Кайнача мяса принес, жирного. Отказалась, а он говорит: «Друг мой, Василий, придет, чем угощать будешь?»

— Я щук наловил. Вечером Женя принесет.

— У меня теперь свой рыбак явится — Дима. Парень он старательный. И Васю поджидаю. Писал, отпуск берет, тоже приедет.

— Давненько мы с ним не встречались. Повидаться бы.

Семен встал.

— А че не посидишь?

— В правление надо идти. Заходи к нам.

— Спасибо.

Семен ушел. Семеновна вынесла в ведре еду собакам. У крыльца ее встретили Чилим с Ушмуном, нетерпеливо закружились вокруг.

— Оголодали. Успеете. — В деревянное корытце Семеновна вылила еду из ведра. — Хлебайте. Вот явятся мужики — и некогда вам будет прохлаждаться возле бабки.

В ограде появилась тетя Глаша, невысокая, круглолицая, в чирках и белых шерстяных носках. Она давно уж расчала шестой десяток, но не по годам была беспокойная, непоседливая.

— Ты с кем это, старуня, тут разговариваешь? — спросила тетя Глаша.

— Да вот собак кормить вышла.

— А я думаю, уж не гости ли появились.

— К концу недели поджидаю, может, и Ганя твой подъедет.

— Уж сколькой год сулится…

Тетя Глаша с Семеновной присели на ступеньки крыльца.

— Женить бы тебе его, — посоветовала Семеновна. — Может, и бросил бы, к лешему, свои еропланы.

— Я уж ему сколь раз прописывала про это. Так они, молодые, разве сейчас слушают матерей-то?

Много раз уж говаривали об этом бабки, а встретившись, опять заходили по новому кругу.

— Мои-то тоже блудят по белу свету, — вздохнула Семеновна. — И че бы не жить дома-то? Еще и меня зовут в город. Ишь че выдумали.

— Не езди. Я-то потом че без тебя делать буду?

— Да и я-то без тебя не могу. Хоть ты и супротивная, а все есть с кем словом обмолвиться.

— Так уж и супротивная? — обиделась тетя Глаша.

— А то нет. Никакого сладу с тобой не стало.

— Попустись ты, старуня, — махнула рукой тетя Глаша и встала.

— Ты куда это навострячилась?

— Побегу к Хаикте, письмо Гане написать надо.

— Не успеешь, че ли? Почта-то еще когда будет? Дня через два.

— Нет, уж я побегу.

— Век свой ты вот такая, взбаломошиая. И че тебе не сидится на одном месте?

— Да я вечером забегу.

И тетя Глаша торопливо засеменила из ограды.

Ятока работала в больнице последний день. Ока помогла санитаркам убрать перевязочную и пошла в бухгалтерию за расчетом, но в длинном больничном коридоре столкнулась с соседкой по дому Полиной Андреевной Крутовой. Крутова шла с дочкой Ириной — одиннадцатилетней синеглазой девочкой.

— Вы к кому? — спросила Полину Андреевну Ятока.

— Во второй палате наша сотрудница лежит. Загорская. К ней.

— Пойдемте, я покажу.

Полина Андреевна шла по коридору легко, стремительно, чуть откинув голову. Густые каштановые волосы разметались по плечам. Из-под длинных темных ресниц смотрели чуть задумчивые ласковые глаза. Встреча с нею почему-то всегда беспокоила Ятоку.

— Василий Захарович чем занимается? — спросила Полина Андреевна.

— Да позавчера уехал в верховье Каменки. Оттуда по реке в Матвеевку спустится.

Василий работал в сельскохозяйственном институте на факультете охотоведения, преподавал биотехнию по акклиматизации и реакклиматизации диких животных. Полина Андреевна там же читала лекции по клеточному звероводству, жила она в одном доме с Вороновыми, только этажом ниже.

— А я материалы интересные привезла с соболиной фермы. Вечером занесу. Ты увези ему.

— Ладно.

— Кстати, а когда ты, Ятока, уезжаешь?

— Сегодня последний день отработала.

Они подошли к двери с табличкой «два».

— Загорская здесь лежит.

Полина Андреевна прошла в палату, а Ятока получила расчет и заглянула к дежурной сестре попрощаться.

— Уезжаешь?

— Шибко по тайге соскучилась.

Сестра посмотрела на часы, потом на список больных.

— Будь добра, унеси таблетки Загорской.

— Хорошо.

В палате Полины Андреевны и Ирины уже не было. Загорская лежала у окна. Ей было за сорок. Лицо худощавое. Тонкий нос, тонкие губы. Взгляд холодный, неприязненный.

— Вот вам таблетки, — Ятока положила их на тумбочку. — Полина Андреевна давно ушла?

— Минут десять. А вы хорошо ее знаете?

— Много лет рядом живем. Как можем, помогаем друг другу.

— А я ее помню еще студенткой, когда Василия Захаровича исключали из комсомола, из института.

Ятока широко открыла глаза: не ослышалась ли?

— Пошто Васю исключать будут? Он институт закончил.

Тонкие губы Загорской тронула холодная улыбка.

— Презираю баб. Изображают из себя святош. На самом деле крутятся возле мужиков, выпрашивают у них любовь, рожают им детей, а потом прикидываются несчастными.

— Однако пошто худо думаете о Полине Андреевне? С отцом ее дочери беда была. А он друг Васи.

— Святая простота, — Загорская рассмеялась сухим, недобрым смехом, — Может, Крутова у твоего Василия Захаровича глаза взяла для своей Ирины? Ты не задумывалась? Поражаюсь, как до сих пор Василий Захарович не отослал тебя в чум.

«Видно, шибко больна Загорская, оттого и злая», — решила Ятока. но на душе стало тревожно. «Васю из комсомола исключали, из института. Однако он бы мне сказал, — думала Ятока. — Пошто так худо говорит Загорская о Полине Андреевне? У меня свои глаза. Хороший человек».

Но тревога не унималась.

Дома Ятоку встретил Димка.

— Мама, я на заезжем дворе был. Там ямщики с Бугоркана. Обещают нас и ребят из интерната довезти до Каменки. Пять лошадей дают. А по Каменке мы на лодках спустимся.

— Под манатки лошадей хватит. Сами пешком пойдем. Поезжай в интернат, скажи ребятам, пусть собираются.

— Вот здорово!

Димка убежал, а Ятоку опять обступили недобрые думы. Она прошла в кабинет Василия. На столе папки, журналы, стопка чистой бумаги. Вдоль стен стеллажи с книгами. Над ними чучела птиц. В окно видны горы. Ятока села за стол. Здесь она часами ждала Василия из таежных экспедиций. «Однако зря из деревни уехала, стойбище бросила». Звонок в передней вывел ее из задумчивости. Ятока открыла дверь. Вошла Полина Андреевна.