Михаил Соколов - Искры

— А-а, слышала? Но ты их в руках не держала, тысячи эти, и ты ничего не понимаешь! Двести тысяч… за три года, а? А я в хороший год две тысячи возьму чи нет. Господи, да что ж это делается? Нет, брешет, улестить хочет. Обманет, истинный бог обманет! Он хитрый, хитрый, паршивец.

— Яшка не обманет, Мироныч!

— Не обманет? — как на пружинах обернулся Нефед Мироныч в сторону Дарьи Ивановны и, помолчав немного, заговорил более спокойно, задумчиво, как бы рассуждая с собой: — Да-а. В таких делах отца не обманывают. Я знаю, об чем он толкует. И он это сделает. В жилу вытянется, а на своем настоит! Отмер на ветряке… настоял? Настоял. В лавке на свое повернул? Повернул. Косарей объегорил? Объегорил. А уж все другое непременно сделает. Этот заставит не токмо сотни бежать к нему во двор, — сами камни перед ним затанцуют вприсядку и обернутся в золото. Вот он какой, мой сын! — поднял он палец кверху и слегка ударил себя ладонью по голове. — А я… Эх, дурак старый! Пятиалтынный на целковый наживал и благодарил бога — «счастье». Ха! Какое это счастье?

Дарья Ивановна мало поняла, но почувствовала, что сейчас как нельзя лучше можно уговорить Нефеда Мироныча сделать так, чтобы Яшка остался дома, и не замедлила этим воспользоваться.

— Да ить ему на службу, считай, через неделю надо! Может, на самом деле, отец…

Нефед Мироныч не дослушал ее.

— К дьяволу службу! Дураки нехай идут, у каких вилки капусты на плечах, а не головы. — Он подошел к Дарье Ивановне, расставив босые ноги, негромко сказал: — А наш сын не пойдет на службу. Слышишь? Это я говорю. Ни перед чем не стану, а откуплю такого сына!

— Не пойдет? Взаправду? А как же ты это сделаешь, Мироныч?

— Как? — Нефед Мироныч так же, как Яшка за несколько минут перед этим, гордо выпрямился: — Старый Загорулька купит всех! За тысячу… за пять тысяч! Но зато новый Загорулька будет покупать их за гривенник, и за это они не только за версту картузы с белыми кокардами будут ломать перед ним: они деньгу в его кошель начнут поставлять и на часах возле него стоять будут! Это я тебе говорю, старый Загорулька! — высокомерно произнес он, слегка ударив кулаком себя в грудь. — Зови сюда Яшку!

4

Алена помогала бабке прясть. Придерживая самопрялку, она тревожно ловила малейший шорох во дворе, ожидая, что вот-вот чуланная дверь на крыльцо гулко распахнется и из нее с воплями выбежит мать. Но на крыльце никто не показывался, в окне дома попрежнему мирно светился огонек, и лишь блеяние какой-то овцы в отарнике да сонливый лай волкодава нарушали тишину ночи. И снова она томительно вздохнула: «Уйдет он — тогда конец! Господи, хоть бы все хорошо обошлось!» В ее сердце еще теплилась искра надежды на то, что Яшка останется дома.

У каганца, возле стола, шатаясь, пряла маленькая, высушенная, как гриб, старая Загорульчиха. Почерневшая от времени девичья самопрялка ее, казалось, вот-вот рассыплется: она тоже шаталась, скрипела в каждом соединении, и от одного древнего вида ее тоскливо становилось на душе.

Алена наблюдала, как проворно бабка выдергивала из кудели тончайшие волоски шерсти, как, слегка прищурясь, вовремя замечала узелок на нити и убирала его, крутила нить двумя желтыми, словно воск, тонкими пальцами, часто поплевывая на них, и дивилась: прожила бабка три четверти века, а работает с ловкостью девушки, да еще на такой самопрялке, где почти все части перевязаны суровьем и ржавой проволокой.

— Бабушка, да вы б ее хоть смазали, а то вам тяжело. Давайте я смажу.

Бабла остановилась передохнуть, поднесла нить ближе к каганцу и сказала:

— Я надысь мазала ее, а она опять скрипит. Так и сала не напасешься.

Алена все же стала смазывать самопрялку и шутливо заметила:

— Ее, бабушка, на полати давно закинуть надо.

Бабка обиженно возразила:

— Богатая какая объявилась… Она еще тебе в приданое сгодится. Наживи свою, а тогда хоть ломай ее, твоя воля.

Алена умолкла, не желая сердить бабку, но та, растревожившись, уже не могла остановить поток своих упреков и наставлений:

— Все вы богатые теперь стали: то на полати, другое под стенки. А мы с дедом с прялки этой все хозяйство зачали и дурака отца твоего в люди вывели.

— Да я шутейно сказала, бабушка.

— Шутейно… Знаем, как вы шутейно сказываете с Яшкой, — внезапно перевела бабка разговор, косо глянув на внучку, — Смотрите, как бы жизня над вами не подшутила…

Алена насторожилась. Поднявшись, она бегло глянула в сухое морщинистое лицо бабки, на белеющие из-под чепца волосы и, ничего не ответив, села за свою самопрялку.

Заметив, что внучка нахмурилась, бабка некоторое время пряла молча, потом примирительно заговорила все тем же, немного грубоватым голосом:

— Все мы такими были. Норовились, как молодые кобылы, морды от суженого воротили, а век прожили, дай бог каждому так: сыты, пьяны и завсегда копейка была в кармане.

Алена глубоко вздохнула. Она знала, что бабка говорит неправду, что жизнь ее была вовсе не так хороша. Почему же она не осуждает свою жизнь, не жалеет о своих молодых годах? «Значит, так заведено», — подумала Алена и сочувственно сказала:

— Эх, бабушка, бабушка! Не так говорите вы, как сердце велит. Сладкая, видать, жизнь ваша была, раз дедушку чужие люди под стенкой нашли, а вы и в могилу, должно, с прялкой уйдете. Вы ж сами говорили маме, что никогда дедушку не любили, проклинали его и даже в монастырь хотели уйти. А мне советуете жить, как жили сами. Какая у вас радость была в жизни? Никакой у вас не было радости.

Бабка не проронила ни единого слова. Только нить в руках ее все чаще путалась да быстрее вращалась катушка и глухо дребезжала.

Вскоре самопрялка вновь заскрипела отрывисто, будто всхлипывая, и было в этом звуке что-то похожее на жалобный человеческий голос.

Через пять дней Нефед Мироныч привез бумагу от окружного атамана, в которой было сказано, что казак Яков Загорулькин освобожден от военной службы по состоянию здоровья.

Яшка обсудил с отцом денежные дела, и Нефед Мироныч не стал таить: в банке у него было тридцать тысяч рублей да десять в сундуке. Яшка попросил у него пока тысячу рублей и стал собираться в Александровск к купцам, с которыми он намеревался начать свое дело.

— Может, вдвоем съездить? Купцы — народ ушлый, надо ухо востро держать, — с готовностью предложил Нефед Мироныч свои услуги, но Яшка отказался от помощи и попросил только дать ему несколько адресов.

Алене Яшка сказал:

— Собирайся… мне советчицей будешь в покупках.

Нефед Мироныч промолчал.

А Игнат Сысоич и Марья все обсуждали, что им делать и как жить дальше. Нежданный подарок Яшки вначале обрадовал их, но Игнат Сысоич передал свой разговор с Яшкой об Оксане, и все стало понятным.

— Ох, сдается мне, этот Яшка наделает нам дела, Сысоич, — с беспокойством проговорила Марья. — Ты думаешь, он задаром такую деньгу отвалил?

— Ну, давай я отнесу Нефеду. А то и на самом деле, как бы они за шкуру не зашли, целковые его.

Долго советовались они, как быть, и все же решили оставить Яшкины деньги и пустить их в дело, чтобы не растратить по пустякам. Игнат Сысоич, потерявший веру в самого себя, а не только в других, не особенно большую надежду возлагал на Егора и его землю. Мало ли что может обещать человек, когда у него такое горе? А если и впрямь даст земли, то много ли можно посеять на трех десятинах, чтобы быть сытым, и обутым, и одетым?

Вскоре Игнат Сысоич поехал в станицу на базар, прикупил необходимого чеботарного инструмента к имевшемуся старому, раздобыл кожи и с увлечением принялся за прежнее сапожное ремесло.

Глава пятая

1

Леон постепенно стал привыкать к новой своей жизни и забывать о хуторе. Пристрастившись к книжкам, он много читал, расспрашивал у Чургина о непонятном, и жизнь его потекла по-новому. И шахтеров он уже не считал последними людьми на свете и не чуждался их, а с дядей Василем у него завязалась такая дружба, что некоторые принимали их за отца и сына.

Целыми днями путешествуя с Леоном по штрекам и уступам, дядя Василь каждый раз находил для него что-нибудь новое, поучал, как в каком случае надо поступать, иногда припоминал какую-либо грустную историю, связанную с тем местом, где производились крепежные работы, и странно: начав о чем-нибудь, он никогда не доводил рассказ до конца, торопливо обрывал его, увлекая работой крепильщиков и незлобиво покрикивая на них. И было похоже, что он умышленно недоговаривает, давая им самим осмыслить рассказанное.

Однажды дядя Василь рассказал о случае, когда сорвавшийся с верхних плит груженый вагончик настиг в уклоне шахтера, и тому отрезало ногу. Леон мысленно представил себе несчастного, но дядя Василь тут же поспешил свести трагизм своего рассказа на нет.