Станислав Мелешин - Любовь и хлеб

Думать о любви приятно, но он почти не знает, какая она и что это такое, только знает, что ему нравятся все девчонки. И вообще он думал, что женитьба это право каждого, кто любит, и стоит только сказать любой девушке «давай поженимся», как она с радостью согласится и будет всю жизнь благодарить. Ему представлялось: невеста — это, например, Зойка, дочь кастелянши, старшеклассница, которая задается и каждый день ходит в школьной форме с белым фартуком, или незнакомая, красивая и задумчивая девушка в зеленом пальто, которую он видел два раза в трамвае. И вот девушка, молодая и веселая, с которой они будто много раз уже целовались до самой ночи в теплых темных подъездах, долго не отпуская друг друга, согласилась стать его женой. И пусть на улице жара или дождь, день или ночь, он возьмет ее за руку, уже как свою жену, и, счастливый, поведет в маленькую уютную свою комнату, которую ему дадут в большом доме, где живут многосемейные люди. Они выйдут их встречать и станут говорить разные хорошие слова, потому что это бывает не всегда, а один раз в жизни. И вот они останутся совсем одни и ничего не будут стесняться, потому что — зачем? Ведь они муж и жена, и так бывает у всех.

И на целую жизнь — нежные тонкие руки и пушистые волосы, пахнущие духами, как у незнакомой девушки в трамвае, или Зойкины черные глаза, розовые щеки, стоптанные каблучки туфель и заштопанные капроновые чулки — все это он будет любить, и всю жизнь он и она будут всегда молодыми и самыми счастливыми. Ванька даже приподнялся на локоть и зажмурился, так это здорово получалось!

Он только пожалел, что обязательно придется идти в загс, потому что нужны какая-то печать и подпись. Ему это не нравилось. Так все интересно, а жениху и невесте будто не верят!

Вот если бы в загсе прямо и комнату сразу выдавали!.. Догадался бы об этом министр какой — завтра же в загс не пробиться было! Ваньке стало приятно, что не министр, а он первый догадался об этом.

И еще его утешало то, что он молод — всего восемнадцать лет, и все, о чем он думал, — впереди, только нужно работать изо всех сил, чтобы стало много денег, а любовь придет, стоит только по-настоящему захотеть. Завтра он опять заработает, и пусть плывут пламенные круги, гремят болванки и крошится песок, пусть тяжело и болят кости. Напоследок он совсем успокоил себя: если будет плохо дальше — уйдет с завода и уедет…

Так каждый день. Приходят и уходят эти мысли. А потом наступает сон, теплый, уютный, тихий — не буди!

Обняв руками узкие плечи, Лопухов вскоре заснул, унося в сон сожаление о том, что не уродился для тяжелой работы великаном.

Утром, когда небо уходит в высоту и свежеет от ночной тишины и холода, на улицах и проспектах не видно никого, даже дворников. Город будто опустел и спит. Молчат стены и мостовые, окна закрыты наглухо, не звенят трамваи, не шуршат по асфальту грузовики и легковые, только один на один — небо и дома. За ночь похолодали булыжники и асфальт и стали синими от дождя, продрогли розовые карагачи с жесткими зелеными листочками, — все очерчено черными резкими линиями, вокруг много холодного голубого воздуха, и все это похоже на декорацию. А через пруд, разделенный от реки чугунным мостом и бетонными дамбами, жарко дышит в небо дымами и пламенем черный огромный завод. Насыпи, где ночью сливали шлак, окаймлены оранжевой полосой — там около ЦЭС выжжены тростники и камыш, и, если вглядеться, видны обглоданные огнем и паром дудки.

Ванька никогда этого не видит — он спит.

Из подъездов и ворот, поеживаясь, начинают выходить дворники и, покурив, стучат метлами по асфальту. В это время Ванька просыпается и смотрит в белое окно. Дворник с соседнего двора стучит метлой громче всех, здоровается кивком с Султаном Хабибулиным — дворником Ванькиного двора, и через улицу слышится русская речь вперемежку с татарской.

Собравшись и поев, Ванька снова смотрит в окно, и его берет давнишняя досада, что никак не может проснуться раньше дворника. Бросив «доброе утро» кастелянше, Ванька Лопухов выходит на улицу — маленький с круглым лбом, закрытым челочкой, с подпухшими навыкате глазами. Губы тонкие, будто поджаты. Подбородок вперед, а ладони ободранные и жесткие, всегда сжаты в кулачки. Одет он в широкую до колен фуфайку, штаны заправлены в носки, чтобы плечи казались шире. Дворник-татарин уже ждет его, в белом фартуке поверх пальто, в калошах. Ванька знает (так говорили), что у Султана осталось большое хозяйство в Башкирии, учит сыновей и дочерей в институтах, а сам работает с утра до ночи. Приехал к ним жить, но ничего не делать не может, и вот работает дворником. Он многодетный, жена рожает каждый год, и Султан никогда ни на что не жалуется, только любит советовать и порассуждать — если весел, помолчать — если не в духе, и все зовут его философом. К Ваньке он особенно приветлив из всех жильцов и всегда его поучает. «Мое хозяйство теперь — все дома и люди. Людей много, и все они разные, и жизни у них разные. Одни работают, другие живут. Я мусор убираю, разный мусор…»

Иногда Ванька его понимает.

Каждый день, собравшись на завод, он здоровается с дворником, угощает его папиросой, татарин дымит, кашляет и, как обычно, опрашивает:

— Рабутыт эйдешь?

— На завод.

— Челобек рабутыит — дело исделит. Жи́зна исделит. Ты, Ванка, прабильный челобек!

Сегодня Султан Хабибулин был весел и, завидев «прабильного челобека», помахал ему рукавицей, припевая:

Грудь трещит.Сирса болит,Она мнэ про любоб габарит!

Черная тюбетейка плотно облегает его лысую большую голову, седая, круглая белая бородка чисто подбрита у губ и будто приклеена к его коричневому мягкому лицу.

— А-а-а… Ванка!! Издраствуйта! — Султан поздоровался на «вы», и у Ваньки защемило сердце от любви к этому пожилому доброму человеку. — Мина опять малайка родился! Праздник.

Лопухов не знал, что надо говорить в таких случаях, он просто улыбнулся и кивнул, как будто давно ждал,, когда родится у жены Султана сын, и вот дождался.

— Опять рабутыт эйдешь. Динга много получаишь?

— Не знаю я. Еще не выдавали зарплату.

Султан расхохотался, вглядываясь в растерянное Ванькино лицо.

— Прабилна! Зачем тиба динга? — и развел руками: — Тиба жена ниту, малайка ниту… Зачим тиба динга!

— Платят за работу. А как же без денег?!

Закурили. Дворник похлопал Ваньку по плечу.

— Тиба жизна надо исделит, — сжал коричневый кулак с синими венами, — крепка, болшой, умный! Тиба сначала болшой челобек нужна стать. Нащальник!

Ванька поджал губы, будто не понимая, и Султан заметил это. «Какую еще жизнь сделать — выдумал. Все уже продумано».

Мимо них проходили рабочие, хозяйки с сумками и кошелками. Со стороны завода раздался долгий, призывный гудок, означающий, что до начала смены осталось тридцать минут. Султан будто не расслышал Ванькиных торопливых слов «ну, я пойду» и все говорил, говорил, довольный, веселый, свой.

— Мина жена грамотный попался. Каждый год малайка таскает, таскает!.. Сознательный жена попался. Ита называица любоб!

Ванька вздохнул. Султан на прощанье сказал:

— Тиба мина любит? Да! Прахади гости! Лапша иста будим! — и прищелкнул языком.

Навстречу вставали многоквартирные каменные дома с холодными синими стенами в тени, асфальтовые тротуары бок о бок с кленами, уходящими вниз к чугунному заводскому мосту, и там, где трамвайные рельсы изогнулись в полукруге, с Комсомольской площади — виден весь завод, город и вдали под небом аглофабрика, бараки и землянки по горам. Ванька оглянулся. Султан торопливо орудовал метлой, маленький, но заметный на фоне освещенных голубым утренним светом стен.

«Хороший человек Султан Мударрисович. Вот в гости к нему пойду…» — подумал Ванька и вспомнил родной город, отца, сегодняшнюю полубессонную ночь. Усмехнулся. Советовать, конечно, легко, это он понимает, а вот как жить? Можно по-разному. Значит, он тоже «разный». Он работает и живет. Может быть, правильно сказал Султан «зачим тиба динга?» Жизнь, говорит, надо крепкую и умную сначала сделать, человеком большим стать. А как?! И какую? Ведь он еще молод и жизнь его впереди. Мимо прогромыхала грузовая машина, и шофер погрозил Лопухову кулаком:

— Куда смотришь, кикимора!

Ванька обиделся; машина затормозила около большой шумящей толпы.

И он увидел рабочий поток.

В это время на полчаса останавливаются трамваи, автобусы и машины, потому что негде проехать. Главный вход завода — несколько проходных, над которыми прибиты полинявшие от дождей и зноя лозунги, и два ордена, нарисованных на фанере, — не вмещает всех. Деловито и торжественно проверяют пропуска вспотевшие вахтеры, словно их дело самое важное. И улицы и мост гудят, асфальт под шарканьем и стуком подошв шлифуется и крошится.