Двор. Баян и яблоко - Анна Александровна Караваева

Он жадно тянул мутно-белую пенную брагу.

— Я не только что охотник лесной… я… братцы мои, до хмелю охотник не хуже… — бахвалился Ефимка.

— Пей, Ефимушка! — уговаривали большаки. — Пей!

— А вот как пугнешь как следует Степку Баюкова, как пальнешь в его сторону раза два-три, цены тебе тогда не будет, Ефимушка! — ласково убеждал Маркел. — Будет у тебя бутылочка бражки с самого утра… пей, голубь, на здоровье!.. Только помни, молодец, помни: как только Баюков на крутояр выедет, так ты и пальни в него! Лошадь с перепугу сразу Степку сбросит вниз… Вот пусть-ка он в реке побарахтается!

Ефимка рассвирепел, выпучил водянистые глаза и начал грозить:

— Говоришь, припугнуть? Припугну-у! Пальнуть? Пальну-у!.. Пускай-ка в реке побарахтается…

— То-то будет Степан помнить, как ты его пугнул, чтобы он добрым людям жить не мешал! — гудели большаки в ухо Ефимке, а он расходился все сильнее.

— Я вот как пугну его!.. Я вот… я вот…

Ефимку спешно усадили на молодого коня, который недавно стал ходить в упряжке. Окольной дорогой, чтобы никто не видел, Корзунины велели ему ехать в лес, схорониться в кустах со стороны крутояра и ждать там Баюкова.

— Уж я дождусь, дождусь… Будет он меня помнить! — храбрился Ефимка.

Лес был тих и дремен, лениво перекликались невидимые птицы.

Вон впереди крутояр, уже пожелтевший от летнего солнцепека, а напротив густые заросли кустов и хвои. Внизу, под крутояром, шумела река, здесь она была глубокой и быстрой.

Каурый повернул в сторону речного шума умную морду и вдруг остановился, будто прислушиваясь.

— Ну-ну, Каурушка! — ласково понукнул его Баюков.

Каурый неохотно тронулся, а Степан снова затянул потихоньку одну из любимых своих песен: «Как родная меня мать провожала». На душе у него было ясно и легко.

Вчера, на радостях после первой товарищеской вспашки, Степан вдруг решил поторопиться с выполнением своего обещания Марине, зачем ждать сева, когда доброе дело можно выполнить гораздо раньше… Да и счастье, что, как цветущая ветка, глядело в окно, заставляло его спешить. Он представлял себе, как будет довольна Липа и как после выполнения его обещания легко будет разрешить вопрос, когда назначить его свадьбу с ней.

Ее лицо словно смотрело на него отовсюду, ее ласковый голос звучал в его ушах.

— Липушка! — невольно крикнул он раннему небу, голубому, как ее глаза, и снова, в предчувствии близкого счастья, запел во все горло:

Как родная меня мать

Провожала-а…

Каурый опять остановился, пугливо прядая ушами.

— Но, но! — подбодрил его Степан, натягивая поводья.

Каурый попятился назад и тихонько заржал.

— Чего боишься, дурашка? — засмеялся Баюков и нехотя подхлестнул коня. — Ну! В гору!

Каурый поднялся в гору и вдруг, чего-то испугавшись, резко дернул в сторону берега, который круто обрывался к реке.

— Стой, стой! — крикнул Степан, натянув поводья, — и тут лесную тишину взорвал сухой треск выстрела. Конь было поднялся на дыбы, но Баюков не растерялся и с силой повернул его обратно. Из-за кустов опять грохнул выстрел, и Степан почувствовал, как его ударило в левое плечо. Он глухо охнул и, оглядываясь, зажал рану правой рукой.

За кустом стоял Ефимка Ермаков. Он пучил глаза — две плошки, налитые мутной влагой.

— Ты… что-о? — гулко крикнул Степан. — В человека бьешь, пьяная шкура?!

— Попомнишь ты меня! — рявкнул Ефимка и опять поднял ружье.

— Знаю, кто тебя послал! — крикнул Степан, чувствуя, что глохнет от стука крови в ушах и в голове.

Еле удержавшись на подводе, запрыгавшей вниз по кочкам, он до боли в пальцах зажал поводья в правой руке.

Сверху опять грохнул выстрел, прошелестело дерево, пулей сшибло ветку.

— Не попал! — и Ефимка хрипло и страшно выругался.

— Каурушка-а… спасай! — прошептал Степан, пряча голову за высокие свиные туши, зашитые в рогожу.

Ефимка уже выбежал на дорогу и, растерявшись, палил как попало.

Каурый несся зыбкими скачками, с одного подергивания вожжей чуя, куда надо бежать. Ефимка уже отстал, и пальбы больше слышно не было.

К околице Каурый принесся весь в пене.

Степан услыхал голоса и звяканье железа. Подняв голову, он увидел зеленый, обомшелый сруб колодца, где кучка баб качала воду. Две из них с полными ведрами испуганно обернулись на грохот колес.

Степан увидел Матрену и Прасковью.

Обе вскрикнули, как под ножом, и грузно осели, расплескав воду.

— A-а! — забился Степан, приостанавливая Kayрого. — А, вот они!.. От Корзуниных это, от них… да…

Сбегался народ.

А Степан, залитый кровью, страшный и торжествующий, хрипло кричал, махая одной рукой на двух воющих баб:

— Заявляю! Это они… Корзунины… убить меня хотели… А нет… А я жив… жив!

Толпа загудела. Степана сняли с телеги. Навстречу бежала домовница, махала руками, как птица крыльями, и кричала с болью и тревогой:

— Батюшки!.. Голубчики!.. Сюда… сюда!..

Отдаваясь во власть ее проворных рук, Степан еще успел встретить ее бездонно-ласковый взгляд и, закрывая глаза, знал, что пересилил уже подступавшую к нему мерзкую холодную смерть.

На улице же голосила Ермачиха, цепляясь за каждого встречного, и рассказывала о своем сыне, которого спаивали Корзунины.

— Загубили сынка моего несчастненького! Ой… ой, горюшко!

В тот же час в лесу были пойманы Маркел Корзунин с большаками, которые пытались убежать на подводе, запряженной парой сытых и бойких коней. Когда окруженная людьми подвода с пойманными Корзуниными показалась на улице, отовсюду сбежались односельчане.

— Пришел конец тебе, оборотень! — крикнул Демид Кувшинов, и лицо его исказилось от гнева и ненависти. — Все о боге да о господе, а сами нашего Степана убить хотели, аспиды кулацкие!

Долго телеге застаиваться не дали, и на тех же бойких конях препроводили Корзуниных в волость. А оттуда Финоген и понятые привезли врача.

После того как врач перевязал Степана и заверил всех, что рана не опасна, Финоген сразу же повеселел.

— Где им, гнилым кочерыжкам, тебя, Степанушка, с дороги убрать, ежели народ за тобой идет?.. И ведь как с этими злыднями получилось, подумать надо! Всю-то жизнь Корзунины ничевохоньки людям не давали, — а тут на-ко: на ихних конях тебе врача привезли, а их даже и не спросили!

Финоген и еще не прочь был поболтать на радостях, но Липа мягко выпроводила его.

— Денька через два-три, дядя, обо всем поговоришь со Степаном Андреичем, а сейчас его пожалеть надо.

— Верно, племянница, рассудила! — и Финоген, успокоенный, отправился восвояси.

Утром на другой день Марина и Платон обнаружили, что Матрена и Прасковья исчезли. Беспорядок, раскиданные всюду вещи показывали, что корзунинские снохи торопились скрыться до зари.

Марина сразу побежала к Липе, а та созвала соседей.