Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 1

Бронированная дверца отворилась наружу с тугим скрипом.

Я нащупал в кармане батарейный фонарик, с которым никогда не расставался, и, сцепив контакт, направил луч в темное чрево танка…

Сводчатый потолок, напоминающий пещеру. Глухие стены. Пол… А на полу — округлые наледи. И кучки.

Брезгливо сморщась, я погасил фонарик и спрыгнул наземь, зашагал прочь.

Вот тебе и танк! Вот тебе и трофей!

Падал снег. Теперь я торопился, и снег пронзительно взвизгивал под моими башмаками.

Вокруг было тихо. Уже совсем стемнело. Угомонился город. Все разошлись по домам — спать. И только в убеленных скверах, которые я пересекал, сокращая путь, мне то и дело попадались парочки, сидевшие на запорошенных скамьях. Они тоже были густо осыпаны снегом — на головах снег, на плечах снег, на коленях снег. И будь я помладше, поглупее, я бы, наверное, испугался за них, предположил бы, что все эти парочки окоченели на морозе, околели — так неподвижно сидели они, привалясь к спинкам скамей, сплетя руки, уткнув лицо в лицо, не обращая никакого внимания на мои торопливые визжащие шаги. И снег осыпал их. Будто они мертвы.

Но мне шел девятый год. И я уже знал, что они не мертвы — живы. Знал, почему они тут сидят на ночь глядя. И почему их руки сплетены.

Я презрительно кривил губы. И все торопливей шагал к дому. И снег все яростней взвизгивал под моими башмаками.

— Ты где это пропадал?..

Ма напустилась на меня, едва я переступил порог. В ее голосе было и возмущение, и беспокойство, и гнев. И радость оттого, что я, наконец, появился — не пропал…

Но мне все это сразу сделалось безразличным.

В прихожей на вешалке по-прежнему висело чужое пальто, висел пестрый шарф, висела шляпа с перышком.

Этот все еще был здесь.

— Ну-ка, живо в постель. Ведь завтра в школу. Проспишь…

Я молча стал раздеваться.

Мною овладела тяжелая, как дурман, усталость. Нашагался, наглотался студеного воздуха. И уже действительно поздний час… Но это была не только усталость. Все мои тревоги, опасения, надежды — все, что целый день держало меня в строптивом напряжении, — все разом увяло и сникло при виде чужого пальто на вешалке. И на смену явилось унылое безразличие. Покорность чему-то неизбежному, что приходит своим чередом и что не в моей детской власти отвратить…

Ма уложила меня в постель. Выключила верхний свет. Остался лишь мягкий свет настольной лампы, покрытой вместо абажура цветастой косынкой, — там, в глубине комнаты, близ окна, у тахты.

Гость сидел там. И Ма, уложив меня, села туда же, к нему. Они заговорили, продолжая, наверное, ту беседу, которую вели без меня раньше, и голоса их были приглушены, будто бы на них тоже наброшена косынка.

— Их хабе… я иметь мать… ин Вена…

— У ме-ня в Ве-не мать, — медленно, наставнически разделяя слоги, повторила Ма.

— Унд два сездра…

— И две се-стры.

Да, веселенький разговор.

Я повернулся к стене, сунул под щеку ладони — эта привычка спать лицом к стенке, с ладошами под щекой осталась у меня еще с детского сада. Там была дисциплинка. Не скоро позабудешь.

— Я их писать письмо…

— Я на-пи-сал им письмо.

Я зевнул. Веки слипались сами собой, и я уже не в силах был разлепить их снова. И сон уже клубился под ними.

Хмурый танк полз по улице, волоча за собой разбитую лязгающую гусеницу… Впрочем, это не танк. Это особый бронированный катафалк. Он движется к кладбищу… На катафалке — покойник. Он сидит верхом на башне и трет перчаткой замерзшее ухо… А зачем трет? Ведь на нем лохматая завхозовская кепка с наушниками — в такой небось уши не мерзнут. «Давай, давай!» — покрикивает он… Следом за катафалком понуро плетется нескончаемая процессия… Нет, это не процессия — это очередь за галошами. Как я раньше не догадался? Вон у них у всех галоши под мышкой…

— Я тебя лублу…

— Я те-бя люб-лю.

Глава вторая

В прихожей, в углу, стояли мои лыжи. Правда, они уже были мне коротковаты — я полусогнутой рукой доставал до передков, а положено вытягивать руку. Но я к этим лыжам привык, и они меня пока вполне устраивали. Как устраивало меня и то, что эти лыжи всегда стояли на одном и том же месте. С улицы ли идешь, на улицу ли — привычно скользнешь взглядом…

А теперь в прихожей, в углу, стоят две пары лыж.

Одни — короткие, исцарапанные, с хомутиком для валенок — это мои. А другие — чуть ли не вдвое длинней, чуть ли не вдвое шире, оснащенные хитроумными креплениями, — это его.

Короче говоря, мои наихудшие опасения оправдались.

Человек по имени Ганс, а по фамилии Мюллер стал жить у нас. Он и Ма поженились. Не совсем поженились, поскольку этот самый Ганс был иностранным подданным, ему еще не выдали советского паспорта, и они покуда не могли расписаться в загсе. Но жил он теперь в нашей квартире, на работу по утрам они уезжали вместе, возвращались тоже вместе.

Появился в доме новый человек, а с ним появились и новые вещи. Он перевез сюда из общежития свое барахло. Не скажешь, чтобы очень уж много было у него барахла — всего один чемоданишко. Но теперь я повсюду натыкался на незнакомые предметы: на полочке над умывальником лежала безопасная бритва, торчала пушистая кисточка; на этажерке, промеж наших старых книг, втиснулись новые, с непонятными названиями на корешках; под тахтой домовито приютилась пара шлепанцев…

Но в чемоданишке его были и любопытные вещи.

Как-то раз, когда Ма ушла в магазин, он заглянул на кухню, где я отсиживался, и поманил меня пальцем. Иди сюда, мол.

Мне, конечно, было неохота идти, но я не стал кобениться. Пошел.

В комнате он широко отворил дверцу шкафа и сказал:

— Я буду залезать в шранк… Ты меня будешь закрыть. Да?.. Отшень крепко…

Не успел я и моргнуть, как он шагнул в темное чрево шкафа, где висели на плечиках разные одежки, и, согнувшись там в три погибели, распорядился:

— Закрывать… Крепко!

По совести говоря, я здорово испугался. Я решил, что он спятил, с катушек съехал. Я испугался, но — чего там скрывать — отчасти и возрадовался: ну, думаю, порядок, теперь только сообщить на Тишкину дачу (там помещался сумасшедший дом) — оттуда приедут, заберут, и поминай как звали. Гансом Мюллером звали. А мы заживем по-прежнему — хорошо…

Для верности я дважды повернул ключ в дверях шкафа.

Но спустя минуту изнутри раздался стук, проник наружу голос:

— Фертиг… Мошно от-крывать…

Поразмыслив, я отпер дверцу.

А когда он вылез из шкафа, оказалось, что он там, в темноте, заряжал пленкой фотоаппарат. В руках у него была крохотная фотокамера, которая, как я потом узнал, именуется «лейкой». Придумают же такое нелепое название — «лейка»!

И этой «лейкой» он целый день снимал нас с мамой — порознь и вместе. И даже умудрился сняться с нами. Он привинтил свою «лейку» к спинке стула, навел, прицелился, нажал какую-то штуку — и пока эта штука жужжала, как муха в кулаке, он, не будь дурак, метнулся к тахте, где мы восседали с мамой, пристроился сбоку, с моего боку, третьим, изобразил на своем лице блаженную улыбочку — ах, дескать, какое милое семейство, водой не разольешь! — а штука тем временем дожужжала до конца, и «щелк, готово!..».

Потом он ходил куда-то печатать карточки, принес, отобрал из них самые лучшие, заклеил в конверт и написал на конверте адрес нерусскими буквами.

И этот конверт он торжественно вручил мне, чтобы я сбегал опустить его в почтовый ящик.

По совести говоря, я хотел это письмо кинуть не в почтовый ящик, а в железную урну, которая была аккурат под самым почтовым ящиком, и из нее как раз валил крутой дым: кто-то горящий чинарик бросил. Я уже намеревался так и сделать, потому что мне очень не хотелось, чтобы моя фотокарточка попала неизвестно куда и неизвестно кому, кого я знать не знаю и знать не хочу и чей адрес пишется нерусскими буквами. Но тут, к несчастью, проходил мимо какой-то сердобольный дядя, и этот дядя, будь он неладен, вообразил, что я не могу дотянуться до почтового ящика, выдернул конверт из моих рук, приоткрыл щиток и сунул письмо в темную щель, а сам пошел дальше, благодетель… Теперь уж, конечно, ничего нельзя было поправить.

А нынче этот Ганс надумал кататься на лыжах. И дал понять, что приглашает меня с собой.

Он облачился в голубой вязаный свитер, на котором были вышиты нерусские буквы, надел шапочку с помпоном, обулся в громоздкие пьексы с квадратными носами.

Выйдя в прихожую, он принялся натирать мазью скользящую поверхность лыж. Тер и насвистывал бодрую песенку: «Фью-фью… фью… фьюить» — слуха у него, между прочим, нисколько не было, но ведь известно, что именно те, у кого неважно со слухом, они самые любители напевать да насвистывать.

А тем временем Ма наряжала меня для прогулки. Натянула мне на ноги две пары носков, валенки, напялила одну кофту, другую, третью, а поверх кофт — шубейку…