Записки странствующего энтузиаста - Михаил Леонидович Анчаров

плита, — сказала Кристаловна. — Опыты проводились на этой даче… На мои деньги… Я содержала все это на свои деньги… Он пользовался моим нужником и его содержимым. Затем на мои же деньги были добыты броневые плиты, установлены ночью и обшиты бревнами.

— Значит, эта плита не одна? — спрашиваю.

— Вся дача из них состоит, — отвечает она.

— Чем же дело кончилось? — спрашиваю.

— Трагедией.

Э-эх!..

Когда уже «принцип Фреди» был почти реализован, и превращение дерьма в золото должно было вот-вот состояться, бедняга узнает от верных людей, что где-то на Западе одному профессору удалось добиться еще большего — он научился превращать в дерьмо все что угодно, в том числе и золото.

— Ферфлюхтешвайн! — вскричал я.

— Да, это он, — сказала Кристаловна. — Его недавно показывали по телевизору в зарубежной хронике. Он кому-то давал интервью. Когда муж узнал о достижениях этого проклятого профессора…

— Этой продажной шкуры, — быстро поправил я.

— …в душе у мужа лопнула последняя струна, — сказала Кристаловна. — И он понял, что все бесполезно. Пока он будет превращать фекалии в золото, этот Ферфлюхтешвайн с той же скоростью будет превращать золото в фекалии.

— Почему будет? — возразил я. — Он этим занимается давно… А что ваш муж?

— Он не перенес удара.

— Он умер?

— Почти, — сказала Кристаловна. — Для меня он умер. А я берегу его наследство. Целый нужник. Проклятые велосипедисты пытаются зачерпнуть, чтобы провести анализ. Прошел слух, что оно особенное.

— Что «оно»? — спросила мать моего ребенка. — Ах да… Все-таки, что значит — почти умер? Я не понимаю. «Почти умер» — это все равно что «немножко беременна».

Я с благодарностью поглядел на нее, а потом на хозяйку.

— Кристаловна, вы слышали? — с восторгом спросил я.

— Он разочаровался в золоте, — ответила хозяйка совсем не о том, что меня обрадовало.

Светало, щебетало, жужжало, хлопотало, пищало, мыло рожицы и чистило зубы — и это все профессор Ферфлюхтешвайн, «маде ин», научился превращать даже не в золото, как водилось среди жуликов в добрые старые времена, а в такие удобрения, на которых никогда и ничего не вырастет, если ему не помешать.

Но ему помешают. Это уж моя забота.

Пока я только предупреждаю. Но если он еще раз, если хоть еще один раз… увидит тогда, что будет. Ишь ты, «маде ин».

21

Дорогой дядя!

Когда мы еще жили на Буцефаловке, я открыл свой первый «уголок». Потом уже я накопил много «уголков», и меня начинают считать специалистом переворачивания проблем с головы на ноги. Но тот был первый.

Считается, что с «голубого ручейка начинается река», а я понял, что это ошибка, когда этой песни еще и не было.

Голубой ручеек не сможет промыть русло в тысячу волжских километров, а уйдет в песок.

Река же начинается не с голубого ручейка, а с ближайшего к морю оврага, который растет вверх, потому что его промывают ближайшие к морю ручейки и дожди.

Потом в него вливаются притоки, которые тоже растут вверх по тем же причинам, а ручеек, с которого якобы начинается река, вливается последним в уже готовое русло. Термодинамика. Так-то.

Но в человеческих делах термодинамика дает сбой. И человечьи потоки действительно начинаются с ручейка, который промывает себе русло в отупевших от страха мозгах.

В буфет вошла старуха в шляпке, с голодной ощеренной пастью. Потом ее спутник, который засыпал на ходу.

— Иностранцы, — сказал Ралдугин.

— Абрдири кабрдиги, фуджи ригачи, тирдиги ельдиги? — спросила старуха.

— Але франце бабира — фюкс ли бордо, — ответил Ралдугин. Иностранцы обиделись.

— Ты вообще-то не очень, — говорю. — Могут не понять.

— Аныксим тряп-тряп, зигарга бирули, — сказала старуха.

— О чем она? — спрашивает Субъект.

— А я почем знаю? — сказал Ралдугин.

— А ты о чем?

— А я почем знаю! — сказал Ралдугин. Старуха кинула сумку на столик и заорала:

— Фрутазоны! Шампиньоны! Эклеры!

— Другое дело, — сказал Ралдугин. — Эклеры по-флотски? Или с шампиньонами?

— А пошел ты… — отчетливо сказала старуха и отвернулась.

— Другое дело, — сказал Ралдугин и воскликнул: — Тамара! Первое и второе.

Спутник старухи плотоядно улыбнулся и заснул. Улыбка у него была — как у неофашиста.

Ему снились фрутазоны.

— Господи, чего они такие злобные, — спросил Субъект.

Я только пожал плечами. Я бы сам хотел это знать.

Тут в столовую повалили артисты разных титулов и званий и приблизительно одного таланта. Они шумно и отчетливо смеялись над зрителями, которые добровольно пришли на спектакль сострадать старикам, которых сами дома сживали со свету.

Увидев иностранцев, они профессионально и хищно стали кружить вокруг.

Старуха со спутником пересела к нам.

— Вы говорите по-русски? — спросила старуха.

— Еще бы! — отвечаю.

— Почему с нами никто не говорит по-русски?

— Думают, что вам будет понятней, если орать — «твоя моя сказала» и что-нибудь из электрических песенок по-английски.

— По-американски, — сказала старуха. — По-английски — поссбл, по-американски — пассбл.

— Я не знал, — говорю. И записал. — Я ничего про американцев не знаю. Знаю только, что они говорят — хелло, бой! — и ноги на стол. И еще вертят на указательных пальцах кольты. Я пробовал — не получилось. Все время ствол утыкался в большой палец. Надо специально учиться, а зачем?

— Много вы знаете! — сказала старуха.

А те американцы, которые приезжают туристами, вообще не похожи на американцев из романов. Потому что мы в романах видим только образ. Образ жизни. А сама жизнь — это Подобие Образа и причем — отдаленное. А когда пытаются Подобие подогнать под Образ, то получается Киноартист в сценарии «Гешефт-Махер-компани», которая вот-вот его снимет с роли, потому что он перестал нравиться покупателю, извините, зрителю. А это грозит разорением прокатчикам этого небезынтересного фильма. И тогда — сливай масло.

Но я этого не сказал. Зачем нарушать зыбкую гармонию округлого ралдугинского столика.

— Почему вы нас ненавидите? — спросила старуха. — Я читала марксизм. Вы боитесь, что мы хотим уничтожить Советскую власть плюс электрификацию всей страны?

— Дать бы тебе по рылу, — говорю.

— По рылу — это в харю? — спросила она.

Я кивнул. Она записала. А я спрашиваю:

— Скажите, почему профессор Ферфлюхтешвайн продался Гешефт-Махер-компани?

— Ему надо одевать свою Гертруду. Это его жена.

— Да, я знаю… — говорю. — Знаю.

А сам думаю, чем бы мне ее уесть?.. Думаю, расскажу что-нибудь ужасное из буцефаловских времен, чтоб она содрогнулась. А заодно проверю свою идею — может, я прав, а может, нет. Но если я прав…

— Когда еще я жил на Буцефаловке…

— Это район?

— Да.

— Фешенебельный?

— Еще бы.

— «Еще бы» — это «да»?

— Ага.

Она записала. Нам принесли еду. Ее спутник проснулся.

— У нас на Буцефаловке был случай… — говорю. — Проснулся один алкаш и думает: