Сергей Петров - Память о розовой лошади

Они оглушили меня словами, а я не мог собраться с мыслями. Надо, просто необходимо было сказать что-то в ответ, что-нибудь весомое, едкое, но от возмущения перехватило горло, я молча повернулся и зашагал по аллее от них прочь.

Самсон Аверьянович крикнул вслед:

— Молодой человек! Володя!

Сдуру я оглянулся. Он помахал рукой:

— Передай горячий привет маме.

От злости я не заметил, как вышел из парка, как шел, стиснув зубы, по улицам, привычно заворачивал за углы домов и как, наконец, добрел до дома. За что, за что, думал я всю дорогу, они так ненавидят мать? Можно подумать, что им рядом с ней тесно жить на земле.

После этой встречи, отправляясь на водную станцию и возвращаясь оттуда, я зорко высматривал в парке Яснопольских, сам точно не зная для чего: или чтобы вовремя свернуть с аллеи, спрятаться за деревьями, или, наоборот, чтобы высказать в лицо все, что о них думаю; но они больше не попадались.

Вскоре для Роберта Ивановича пора томительного ожидания закончилась. Утром я вынул из почтового ящика письмо на его имя с обратным адресом консерватории. Отчим пощупал конверт, затем — не вскрывая — зачем-то стал рассматривать на свет, а потом, так и на вскрыв его при мне, ушел в свою комнату. Любопытства так и разбирало меня, я все крутился в коридоре и, не выдержав, заглянул к нему: отчим лежал на тахте, закинув руки за голову, и отрешенно смотрел в потолок, а рядом валялся разорванный конверт и четвертушка бумаги, на которой что-то было отпечатано...

— Потом, Володя, поговорим, — он даже не повернул головы в мою сторону.

Его поза, неподвижный взгляд, устремленный в потолок, — все это настораживало. Я постоял в коридоре, подумал и позвонил матери на работу.

— Такое вот, мам, дело, — сказал я. — Ты только не очень волнуйся. Ладно? Письмо тут пришло Роберту Ивановичу... Из консерватории. Так он, знаешь, лежит и в потолок смотрит. И ничего мне не говорит.

Чувствовалось, что мать заволновалась, — голос ее слегка осел:

— Неужели отказали... С чего бы это? Просто даже не верится. Ты пока никуда не уходи. А я сейчас... Мигом...

От горисполкома до нашего дома было рукой подать, И мать пришла скоро. Сразу подалась к своей комнате, кивнув мне на ходу, дескать, иди за мной; вошла и тихо спросила:

— Отказали?

Роберт Иванович вяло поднялся, сел на тахте и ответил:

— Почему? Нет, не отказали. Разрешили.

Он протянул валявшуюся рядом четвертушку бумаги. Мать прочитала письмо и обрадовалась:

— Конечно же — вызов пришел. А чего нам головы морочишь? Надулся, как сыч... Ребенок... Ей-ей, ребенок. Двое детей у меня: ты и Володя. Он тоже ничего толком не узнал — и сразу давай звонить. Напугал меня так, что я ног под собой не чувствовала, когда домой бежала.

Посмотрела на него и на меня и развела руками:

— Ну право, зачем же вы так?

Роберт Иванович и не обратил внимания на ее упрек.

— Знаешь, о чем думал? Десять классов я когда окончил? Задолго до войны. В училище от общеобразовательных предметов был освобожден. Почти ведь все забыл. А ну как провалюсь на экзаменах. Очень будет неловко — ведь не юноша.

Чепуховину он нес: память у него была хорошей, отчим наверняка многое помнил, и времени подготовиться к экзаменам было достаточно.

Присев к столу, мать внимательно на него посмотрела:

— Ты что, не хочешь ехать?

— Сама посуди, у нас хоть и маленькая, а семья. В консерватории же не год и не два учиться... А жить когда?

По-моему, мать перестала его понимать.

— Что значит жить? — спросила она. — В консерватории ты что — жить не будешь?

— Ну-у, жить... Работать, деньги для семьи зарабатывать, отдыхать в нормальных условиях, а не на койке в студенческом общежитии валяться. Разве не имею на это права?

Мать прижала к вискам пальцы, словно у нее разболелась голова:

— Подожди... Подожди, пожалуйста. Куда-то мы не туда поехали. Конечно, имеешь ты на все это право, только, я думаю, понятие жизни значительно шире... Думала, тебе надо учиться, чтобы полнее раскрыться, выразить себя...

— Выразить? Хорошо, понимаю тебя: раскрыться, себя выразить. Оперный театр откроется — и пойду туда петь. Разве нельзя и без консерватории себя выразить, стать настоящим оперным певцом?

— Конечно, можно. Кто говорит?.. Но зачем надо было тогда огород городить?

— Извини, но это была твоя затея. Это ты меня вез подталкивала, чтобы я под старость ходил в студентах, — он посмотрел на нее с подозрением. — А зачем? Почему тебе так хочется меня спровадить? Решила пожить врозь? Скажи прямо.

От удивления мать даже рот приоткрыла:

— Да я как-то, знаешь ли, о себе и не думала. Как тебе лучше... — и засмеялась: — Надо же вот так все взять и перевернуть.

Задумалась, посидела молча, а потом сказала так, словно все еще продолжала удивляться:

— Совсем о себе не думала. Как тебе лучше хотела.

3

Повестка из военкомата пришла немного раньше, чем я ожидал. Дежурный офицер за столиком с тремя телефонами взял ее, прочитал и посмотрел на меня как-то остро, с любопытством. Но тут же напустил на лицо равнодушное выражение, отдал повестку: «Проходи. Тебя ждут в кабинете военкома». И я пошел по мягкой ковровой дорожке в глубину коридора, недоумевая, зачем понадобился самому полковнику. В пустой приемной было светло, круглые шляпки гвоздей на обитой черной кожей двери ярко блестели.

Помедлив от волнения, я потянул на себя дверь:

— Можно? — и растерялся, увидев в кабинете не полковника, а постороннего мужчину в штатском.

Он стоял у окна, заложив руки за спину, и внимательно рассматривал что-то во дворе. На мой голос медленно повернул голову: похоже было, заинтересовался и тем, кто вошел, и не мог оторвать взгляда от происходившего там — во дворе за окном.

— Володя Согрин? — спросил мужчина.

Я смущенно пробормотал:

— Дежурный офицер сказал — здесь меня ждут...

— Заходи, Володя, — сказал мужчина и твердым военным шагом прошел к столу.

Вдоль одной стены кабинета по-солдатски ровно выстроились в ряд дубовые стулья на крепких ножках и с прямыми высокими спинками, на такой же стул сел и мужчина в штатском, а мне, широко поведя рукой — выбирай любое, — показал на два кожаных кресла, с другой стороны стола:

— Садись. Нам надо поговорить.

Едва я сел в мягкое кресло, как сразу утонул в нем: показалось — провалился на его податливом сиденье чуть не к самому полу. Мужчина от этого словно высоко вознесся на своем стуле, а поверхность стола уже не просматривалась, но я еще раньше заметил на столе, за массивным письменным прибором из серого мрамора, папку с жирными черными буквами: «Личное дело», — и коробку с папиросами, небрежно брошенную на эту папку.

Достав папиросу, мужчина принялся разминать ее, а коробку протянул мне.

— Закуривай, если хочешь.

— Спасибо. Не курю, — отказался я.

Он одобрительно покивал, прикурил, задумчиво пустил к потолку струйку дыма и неожиданно спросил:

— Отца давно видел?

— Прошлым летом. Каждый год к нему езжу, — ответил я, недоумевая, зачем ему это надо знать.

— Очень, хорошо, что отца не забываешь. Он у тебя человек что надо. Замечательный человек. Я ведь его хорошо знаю. Да, да... Я и тебя знаю, сразу признал, как в дверях увидел, — засмеялся, заметив мое удивление. — Ты-то, конечно, помнить меня не можешь: я видел тебя совсем маленьким — от горшка два вершка. Я с твоим отцом в одном отделе работал, пока его не перевели под Ленинград. В гостях у вас бывал. Во время войны с твоим отцом: тоже встречался. — На какой-то миг мужчина вдруг ушел в себя и так глубоко задумался, что стряхнул пепел мимо пепельницы, — Выходит, ты почти что по его стопам решил пойти. Это похвально. Уверен, настоящий офицер из тебя получится. Только вот, понимаешь, хотел я с тобой посоветоваться...

А я уже не спускал с него глаз. Товарищ отца — это кое-что значило! Крупное лицо с твердым подбородком успело хорошо загореть, загар подчеркивала крахмальная белизна рубашки, плечи у него были широкими, от него веяло силой, и я подумал: именно такими и помнились все друзья отца, которых видел в детстве.

Он полистал папку с личным делом, разворошив все документы и справки, собранные мною за лето, и вновь задумался. Рассеянно протянул коробку с папиросами:

— Кури вот...

— Не курю я. Спасибо.

— Да, да, правильно. Ты говорил, — он усмехнулся. — Надо же, совсем забыл.

Опять поворошил в папке документы, отыскал мою автобиографию и твердо положил на нее ладонь:

— Разговор будет серьезный, как у мужчины с мужчиной. Только между нами, чтобы никому ни гугу... Строго говоря, я сейчас делаю нарушение, но делаю сознательно, потому что мне не хочется, чтобы из-за пустой формальности у сына моего боевого товарища получились осложнения. Пойми, Володя, меня правильно, — он поморщился так, словно разговор был ему очень неприятен. — Если бы от меня все зависело... Но твои бумаги многие будут рассматривать — такое уж ты выбрал училище. И что же они увидят? Отец — полковник. Чекист. Мать — ответственный работник горисполкома. Прекрасно! Но вот зачем-то ты написал, что ее во время войны арестовывали, хотя обвинение с нее сняли. Главное же, отчима зачем-то припутал...