Регина Эзера - Невидимый огонь

— Хорошо, доктор.

Кажется, все. В ногах с самого утра была какая-то ноющая тяжесть — опять к перемене погоды? — в животе был кофе, а в голове торичеллиева пустота. Надо ехать, нечего терять время.

Мелания лежала, повалившись на кровать, и плакала. Она плакала навзрыд, как плачут дети, дергаясь всем телом и пряча лицо в подушку, откуда доносились не то всхлипывания, не то задушенное мычание. Она плакала с глубоким отчаянием, как плачет перезрелая женщина, зная, что в будущем ее не ждет ничего — не будет ни детей, ни внуков, ни мужа, ни дома с крыльцом и бархатцами в саду и подсолнухами, зная, что сейчас она упустила последний шанс — если не обзавестись всем этим, то хотя бы построить карточный домик или замок из песка, что само по себе, конечно, не много, но все же больше, чем ничего; зная, что винить ей некого, так как виноваты многие и многое, стало быть — судьба, а винить судьбу все равно что собаке ловить собственный хвост, — и что в будущем ее ждет одно из двух: либо как старой карге клясть и поносить все, о чем она втайне мечтала, либо глушить горе спиртным зельем, что она, кстати сказать, и попробовала, но, увы, безуспешно, — зелье, напротив, ее предало, оно, подлое, ее взвинтило и прорвало в ней все шлюзы, обмануло, бросив ее в постель, заставляя лить слезы в три ручья и вырывая сердце из груди, как будто бы она бензином пыталась потушить огонь.

Что же такое случилось?

Мелания встретила Хуго Думиня. С тех пор как они разошлись, они с Хуго видались не раз, и в случайной встрече самой по себе не было бы ничего особенного. И может, все прошло бы, как всегда, чин чином, если бы не это яркое, буйное весеннее солнце, которое нещадно обнажило все, что милосердно скрывала зима. И Мелания увидала, какой Хуго зеленовато-бледный и какие синие у него круги под глазами, И еще она увидала, что сквозь брезент его рюкзака кругло выпирают одни белые булки и ни единого ребра черного кирпичика. И, заметив это, она поняла, что здоровье Хуго опять никудышное, что он опять мучается язвой желудка, что ему нужна овсянка и паровые котлеты, а не хлеб всухомятку, которым он себя окончательно гробит, и еще она знала, что при таком питании Хуго может отдать богу душу, и на сияющем фоне весны это было видно особенно ясно, потому что Хуго выглядел хуже чем когда бы то ни было.

— Здравствуй, Мелания, — сказал он, как обычно, и Мелания, ответив ему, хотела пройти мимо — тоже как обычно, но Хуго остановился и, справившись, как-то ей живется-можется, вдруг без околичностей задал вопрос, не надумала ли она все-таки, и она переспросила, что не надумала, в каком смысле, хотя сразу догадалась, куда он гнет и клонит, так ясно поняла, что в груди сердце екнуло. И тогда Хуго добавил: ну разве ей никогда не приходит в голову или хоть когда-нибудь не мелькнет мысль вернуться в Лаувы? Так сказал Хуго, прямо глядя на нее глазами цвета незабудки. И Мелания, которая все ухватила до тонкости и с такой ясностью, что сердце колотилось как бешеное, осведомилась, как надо понимать его слова — вернуться насовсем? И он сказал, что насовсем и навсегда, на всю жизнь, на веки вечные, и улыбнулся бледными губами. Все в Меланин кричало: да, да, да! — и рот открылся, чтобы подтвердить это вслух, но в самое последнее мгновение, еще не успев произнести эти слова, она пристально взглянула ему в лицо и поняла, что ничего, к сожалению, не выйдет и жить в Лаувах она все равно не сможет, потому что каждый божий день будет вспоминать то, что хочется забыть, и это будет не жизнь, а мука мученическая.

— Нет, Хуго, — не видя иного выхода, сказала она тогда, — мне и у себя, в ветучастке, живется неплохо.

Так она ответила, и до того спокойно, самой на удивление, как будто не приговаривала себя этим к одиночеству на долгие годы.

— Ну, ты небось метишь на самого Войцеховского, — сказал Хуго без тени ревности, тоже хладнокровно, и это лишний раз показывало, что он очень болен и ему нужна не жена, а сиделка, как в свое время была нужна сиделка его матери.

— Да, я со дня на день жду, что он ко мне посватается, — сказала Мелания первое, что попалось под руку.

— Тогда ясно, — мирно согласился Хуго, понимая, что кому-кому, а завзятому ухажеру Войцеховскому натянуть нос не удастся.

И они расстались, как расстаются люди на рынке, где один хотел продать какой-то пустяк, а другой не пожелал купить — обидно, и все же стоит ли из-за этого злобиться друг на друга и точить зубы. Так думал, во всяком случае, Хуго, но только одна Мелания знала, сколь дорогой ценой оплачен ее отказ, который со стороны мог показаться таким гордым и кичливым, как будто она была первой красавицей, если и не во всем Раудавском районе, то по крайней мере в Мургале. «Сам Войцеховский…» Это курам на смех, нужна она Войцеховскому, такая лошадь! Смешно, а ее душили слезы. И, вернувшись домой, она дала волю слезам. Хлебнула водочки, чтобы успокоиться, а результат получился обратный, и Мелания заревела в голос и никак не могла перестать и уняться, кончить и поставить точку.

— Тетя Мелания! Мелания, что случилось?

А Мелания горько плакала. Джемма обхватила ее за плечи, посадила и сразу унюхала — выпивши. Сидя, Мелания раскачивалась корпусом взад-вперед, как маятник. Лицо у нее было все красное, опухшее от слез, и мокро блестели не только усики, но и волосы на висках — от рыданий и водки она совершенно раскисла.

— Что случилось? Несчастье? Я принесу вам сердечных капель.

Мелания покачала головой и кивнула на стоящую в изголовье бутылку с настойкой на донце.

— Вон мои сердечные капли… Да не помогают, Джеммик, не помогают…

— Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь?

Мелания опять помотала головой и отозвалась безнадежно, надломленным баритоном:

— Никто мне не может помочь, Джемма. Сегодня я на всем поставила крест.

— На чем, тетя?

— На всем.

Джемма принесла в мензурке валерьяновых капель, и Мелания, хоть и отказывалась, все же их выпила. Потом, нашарив под подушкой носовой платок, осушила лицо и громко выбила нос.

— Кто-нибудь умер?

— Все умерло, — с судорожным вздохом сказала Мелания и затем повторила эти слова уже как строчку стихотворения: — «Все умерло…»

Она помолчала немного, потом порывисто обняла Джемму и прижалась к ней.

— Я встретила его.

Джемма не поняла, кого именно, и спросила наугад:

— Вам сообщили плохую новость, да?

— Нет, Джемма, совсем наоборот — он звал меня к себе. Но я сказала: нет, Хуго!

— И теперь… плачете?

Мелания кивнула и опять всхлипнула.

— «А я? Если бы я встретила Северина и он… Но этого не может быть. И вообще — все умерло», — мысленно сказала Джемма, не замечая, что повторяет слова Мелании. «Все — будто сквозь лед, будто под пеплом, будто под снегом… И никаких чувств… после больницы — даже ненависти…»

— Это длинная история, — проговорила Мелания.

— Что? — встрепенулась Джемма, блуждавшая в своих воспоминаниях.

— Про меня и про Хуго Думиня. Как мы познакомились и как расстались.

Мелания тяжело поднялась и достала из ящика фотографию, наверно давнишний снимок, потому что Хуго был на нем так молод, что годился Мелании разве что в сыновья. Она показала его Джемме, потом с грустью взглянула на карточку сама, опять испустила вздох и сказала:

— Я ведь не местная, Джемма. — Мелания бережно спрятала фотографию в ящик и ящик задвинула. — В Мургале меня привез этот самый Хуго. Мы познакомились в больнице. Не знаю, говорила ли я тебе, но восемь лет я работала санитаркой при людях. Хуго лежал в нашем отделении месяца полтора. С язвой. Желудочники, они вообще задохлики, а Думинь первое время был совсем никуда — как прошлогодний огурец. За день пять слов, не больше! Газетки читает, книжечку листает, в окно смотрит. Другие поговорят хоть, анекдоты расскажут, в карты сыграют. Ни разу никто его не навестил, и мы решили — старый холостяк и со странностями. Прямо зло иногда на него брало: как телок, ей-богу, который потерял коровью сиську! И знаешь, Джемма, я про него написала свой первый стишок…

— Тот самый — «Когда б мне три желания Судьба…»?

— Да что ты! Так просто, шутейный. Все санитарки и сестры смеялись, один он ничего не знал.

Не с того ли Думинь ХугоУлыбается так туго,Что он супу не варил,Всухомятку вечно жил?!

И подумай, прямо в точку попала! Ему и правда никто не готовил. Дома — одна старая мать, и та параличом разбитая, уже год не вставала с постели. Но тогда я этого не знала… По прошествии времени — тут уж многие меня остерегали: если мужик до сорока семи лет не оженился, что-то такое там не того. Сам он соседям в палате вроде обмолвился, что живет без женщины из-за мамы. А что за фрукт эта мама, я увидела и испытала на своей шкуре, но это уже следующее действие в нашей опере.