Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

— Но-но, чертяка необразованный, не видишь — мельница, чего испугался!..

Рыжко понял и снова затрусил рысцой.

Подъехали. Вокруг мельницы стояли десятки подвод, ожидавших своей очереди.

— Н-у-у-у! Тут нам, Терёшка, придётся ждать и ждать, — сказала Фрося и свернула к длинной коновязи, где земля была притоптана, унавожена конским помётом и запорошена сеном и овсяными зёрнами.

— Ты постереги тут, а я сбегаю к мельнику, разузнаю, — проговорила Фрося и, спрыгнув с телеги, пошла на пригорок, прямо в дом к Тоболкину.

Какой-то мужик, завязывая верёвкой воз, глядя ей вслед, проронил:

— Бывалая бабёнка, знает, что не с работника, а с хозяина надо начинать. Так-то скорей дело выйдет…

Мельника Тоболкина, несмотря на его солидный возраст, — ему было полсотни, — звали в народе просто Митькой, потому что был он не из богатого рода, а разбогател за какие-нибудь последние пятнадцать лет. Мельница на Кихти ранее принадлежала Куштскому монастырю. Тоболкин сначала работал на ней поверенным от архимандрита, затем договорился с монастырским экономом, нажился и скоро стал арендатором мельницы. За три года аренды он скопил порядочную сумму денег, запустил мельницу, сгноил плотину, через того же эконома купил полуразрушенное хозяйство у монастыря за бесценок и вместе с мельницей приобрёл участок земли около тридцати десятин. Не прошло и года, как на месте старой выросла новая, на четыре постава, мельница, а на угорье — крепкий дом под крашеным железом.

Мужики из соседних деревень ахали от удивления, разводили руками и называли между собой Тоболкина подлецом…

Фрося вошла в дом и на кухне у плотной, краснощёкой девахи-работницы спросила, где хозяин.

Митя-мельник, услышав незнакомый бабий голос на кухне, вышел из передней комнаты и, оглядев Фросю с ног до головы, спросил:

— С молотьем?

— Да и всего-то пудиков двадцать, — ответила Фрося, покраснев от пристального взгляда мельника.

— Пустяки, — сказал он. — А чего сам мужик не ехал на мельницу, долго ведь ждать придётся?

— Да сам-то ведь в солдатах, а свёкор ногу придавил бревном, меня с парнишкой и послал.

— Так, так, — и, щурясь на Фросю, он почесал подбородок, подмигнул ей. — Так что ж, ночью воды прибудет, пущу на все четыре постава, может, как-нибудь солдатке и смелю в ночь, без очереди.

— Уважь, будь добрым.

— Пойдём покажу, где сваливать мешки, а парнишку с лошадью домой отошли, — чего ему тут околачиваться: ночи теперь холодные, тёмные, случись что, я за лошадь не ответчик.

— Знамо дело, — согласилась Фрося и вышла вместе с мельником.

Тот в коридоре неосторожно хватанул её за бок и, оскалив крепкие зубы, заулыбался:

— Ишь ты, гладёна, без мужика-то отгулялась!

Фрося отвела Митькину могутную руку и, посмотрев ему в заплывшие глаза, вздохнула:

— На работе да в заботе не больно отгуляешься, кажинный день не знаешь, как до постели добраться.

— А свёкор-то, небось, рад, что сноха такая гладёна?

— Ну, свёкор! Он стар уж…

Мельнику показалось, что солдатка покладистая, и он, охочий до бабьей простоты, решил, что сегодня ночью добьётся, чего ему захочется.

С помощью работника, которого заставил мельник, и Терёши Фрося сложила мешки с зерном на верхний помост, поблизости от ковша, куда засыпают зерно.

Терёшу привлекал мельничный шум, тянуло обойти все уголки и осмотреть плотину, лотки, по которым стекает вода, двигавшая шестерни и тяжёлые жернова. Оставив у телеги Фросю, он побежал на плотину, осторожно прошёлся по дощатому настилу, посмотрел сверху на падающий поток воды, на кипение пены, на брызги, рассыпающиеся от огромных наружных мельничных колёс, и ему подумалось, что здесь он с удовольствием пробыл бы хоть целую неделю. Терёша вышел на другой берег Кихти, спустился вниз, к омуту, где на чёрной водной поверхности, кружась, плавали белые хлопья пены, и, присмотревшись, крикнул от удивления:

— Батюшки! Рыбы-то тут сколько кишит!..

Слыхал он от стариков в деревне поговорку: «На шум и рыба идёт», убедился же в этом только сегодня. Когда ему приходилось с лахмокурскими рыбаками бывать на ловле, то он отлично знал, что малейшим шумом рыбу можно вспугнуть, а тут мельница гремит всеми поставами, вода льётся и шумит с неумолчным однообразием, а рыба косяками и на глубине и на мелком месте кружится, точно зачарованная.

«Неводком ловить тут невозможно — глубоко, и берег коряжистый, — на удочку или садком и щуки и окуня тут не оберёшься», — подумал Терёша и удивился: почему же никто не приходит сюда ловить?

Конечно, не от кого ему было знать, что мельник никого и близко не пускает сюда ни с вершами, ни с удочками. В этом месте почти на версту вокруг мельницы вода — и рыба, и земля, и кусты ивовые, и второй укос клевера — всё собственное тоболкинское.

Терёша обратно вышел по плотине к мельнице, намереваясь заглянуть туда внутрь, но был остановлен выкупанным в мучной пыли дюжим работником:

— Ты куда, малец?!

— Посмотреть.

— Твоё будут молоть — насмотришься, небось учёный, видишь, что написано.

Взглянув на воротницу, Терёша увидел слова, намалёванные не то дёгтем, не то колёсной мазью: «Захот на мельницу без делов всякому оспрешшаеца». Засмеялся и снова прочёл; подсчитав ошибки, спросил работника:

— Это ты, дяденька, сочинил?

— Нет, мы неучёные, это сам хозяин.

— Вот так хозяин! Такой богач, а корову через ять пишет.

— Ишь ты прыткой, выше горшка на два вершка, а тоже судить лезешь. Не от первого слышу. Нашему хозяину в молодости было не до ученья, а сейчас тем более некогда.

Перед самой ночью Терёша пришёл в курилку. Это была небольшая избушка в кустарнике, неподалёку от мельницы, предусмотрительно построенная для приезжих помольщиков, которые и проводили тут время в ожидании своей очереди. Сейчас здесь было полно людей. Многие храпели на лавках. Терёша тоже вскоре уснул. Среди ночи его разбудил чей-то громкий смех. На чурбаках вокруг железной печки и просто на полу несколько мужиков и парней сидело и при свете коптилки слушало забавный рассказ тоболкинского работника. Терёша потихоньку сел поближе к печке, его никто не заметил. Кто-то из мужиков, дымя махоркой, понукал рассказчика:

— Ну, и что же дальше?

— А дальше, как только он захотел её обнять, она ему и говорит: «Чего ж ты ко мне суёшься! Неси тя леший к своей бабе…». Тогда Митька-мельник и говорит: «Нет, гладёна, не уйдёшь, я на тебя весь день нацеливаюсь». А она ему: «Ах, так!» — да как схватит жестяной совок, да ка-ак звезданёт ему по роже, — изпромеж глаз кровь у Митьки