Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

долго не было ни слуху, ни духу, но однажды отец его пошёл к Никуличеву на завод наниматься бурлачить и был внезапно поражён новостью. На заводе у Пашки осталась знакомая девушка, которую до призыва он метил себе в невесты. Она работала укладчицей досок, выглядела румяной, здоровой и была недурна лицом. Звали её Евстолией, а попросту по-рабочему Толькой. Увидев Фёдора, она бросила ношу досок на помост и, улыбаясь, пошла к нему навстречу:

— Здравствуй, дядя Федя! Что тебе Паша пишет?

— Лучше не бай, девка! То ли письма не доходят, то ли ему до отца заботы мало.

— А вот мне была от него весточка: под Варшаву угнали, и не раньше, не после, как вчера, получила ещё открытку — из плена, из Германии. Пишет — жив, здоров.

Косарёв так и развёл руками:

— Вот ведь шельмец, хоть бы словечко отцу! Видать, ты, девка, ему роднее всех будешь. Адрес-то есть?

— Как же, город Ганновер, какой-то лагерь, а остальное не по-русски. Ответ я ему сама настрочила, а почтовый барин немецкими буквами адрес мне за пятачок написал.

Фёдор не знал, обидеться ли на Пашку, что не ему, а чужой девке предпочтение отдаёт. Он постоял, подумал и сказал сокрушённо:

— Ну, что ж, в плену, так и в плену, на то воля божья. Ишь ты, мерзавец, хоть бы слово отцу черкнул! Спасибо, девка поведала…

В заводской конторе он сдал свой паспорт и, получив в задаток двадцать пять рублей, продал себя на всё лето Никуличеву в бурлацкую путину. На обратном пути в Попиху он привернул в село на почту. За проволочной решёткой сидел в темносинем мундире со светлыми пуговицами начальник, всеми называемый «почтовым барином».

Фёдор поклонился ему:

— Нет ли на Попиху письмеца от сына?

Барин кивнул низкорослой девчурке, напудренной, с густо подведёнными глазами. Та молча достала из шкафа два номера «Газеты-копейки» в Туркин адрес и одно увесистое письмо Клавде Чеботарёвой. Фёдор повертел в руках это письмо, посмотрел на печати, на адрес, написанный крупными буквами, и, заметив поверх разборчивых слов маленький крестик, проговорил печально:

— От Еньки им вот опять письмо, с крестиком даже, а мой Пашка не догадается так, — и сунул письмо с газетами за пазуху.

Фёдор ошибся. Письмо оказалось не от Еньки, а от монаха Осокина.

Терёша начал было читать вслух всему семейству и в присутствии Косарёва, но Клавдя вырвала из его рук письмо и спрятала в кутке на божницу.

— Ладно, Терёшка, раз на меня писано, так мне одной потом и прочитаешь.

И как ни разбирало любопытство брата Михайлу и Фёдора, доставившего пакет с почты, Клавдя настояла на своём. Она заперлась с Терёшей в горнице и там узнала из письма, что за грехи и провинности Осокина, или «старца Никодима», как он себя величал, перевели «по указанию свыше» из Усть-Куломской обители в Александрово-Куштскую пустынь, что неподалёку от Кубенского озера. Никодим сообщал о каком-то предстоящем празднике, на который и приглашал притти Клавдю.

— Вот ведь, батюшка, какой стал: о чужих грехах печётся! — вымолвила Клавдя, слушая Терёшино чтение и вытирая кончиком платка заплаканный зрячий глаз.

— «И ещё у меня к тебе, обожаемая и богомольная Клавдеюшка, есть дельце: посылаю я в этом письмеце заклинание солдатское, оно спасёт от смерти, ты давай списывать, кто идёт на войну супротив немецкого царя, австрийского короля и султана турецкого, и собирай за список заклинания по рублю. Деньги собранные отсчитаешь мне, когда придёшь в пустынь…».

К письму было приложено «Заклинание», чётко написанное на пергаменте красными чернилами.

Клавдя взяла из Терёшиных рук письмо, бережно завернула в тряпицу и сказала:

— Помалкивай, детка, тут не твоего ума дело…

С этим заклинанием она потом много обошла окрестных деревень, давая списывать с него копию всем, кто не жалел рубля за сохранение жизни ратного человека. Обильно перепадали Клавде жёлтые рублевые бумажки.

А когда их скопилось больше сотни, она стала просить Михайлу:

— Братец Михайло, давно у меня лежит думка на душе: не сходить ли мне с Фросей и Терёшкой в пустынь на Кушту? Поклонимся мощам, помолимся за Енюшку и за весь наш дом благодатный.

Михайла на благочестивые дела покладист. Почесал бороду, подумал и сказал Клавде:

— А с богом, сестра. Сев кончился. Гряды в огороде приведите в порядок и ступайте.

Время было такое Подходящее — весна на исходе. Пожни, луга заливные на побережьях рек и вокруг Кубенского озера, обнажаясь из-под разлива, ширились и быстро зеленели. Несметные стаи гусей, лебедей находили здесь временное пристанище, отдыхали от перелёта, кормились и пробирались на лето дальше на север.

Терёша, узнав от Клавди о предстоящем путешествии в пустынь, был несказанно обрадован и считал дни, ожидая, когда настанет монастырский праздник.

И день такой настал. Вместе с Клавдей и молодухой Фросей он пешком добрался до села, а оттуда на просмолённом карбасе с попутчиками по Кубине до озера, а там вдоль берега до Кушты и в монастырь. Путь был недалёкий, с утра они ушли из дому, а вечером все трое уже стояли за вечерней и отбивали поклоны. Ночевали в просторной, переполненной богомольцами, гостинице. Клавдя проснулась до заутрени и, разыскав Никодима Осокина, удалилась с ним для душеспасительной беседы на берег Кушты и там ему отсчитала сотню рублей.

Волосатый старец, вместо благодарности, как бы в шутку погрозил ей пальцем и, сверкая масляными глазами, сказал:

— Да может ли быть сотня тютелька в тютельку? Ах, Клавдя, Клавдя, от людей скроешь, а от бога всё равно не спрячешь.

Краска смущения появилась на морщинистом лице богомолки. Беседа между ними не ладилась. Тогда, чтобы не обидеть Клавдю, Осокин предложил ей обойти вместе с ним вокруг монастыря, посмотреть на монастырские владения, полюбоваться на окружающую природу, благо до заутрени остаётся, судя по колокольному звону, ещё целый час. И они бок о бок пошли тропинками в полуверсте от ограды. Клавдя пялила по сторонам глаз. А Никодим ей пояснял:

— Это вот на двух десятинах малинник, а это — огород, капустка своя, картошечка и свёкла с морковью вырастут. Под огородами десятинок двадцать наберётся. А вон там, поодаль, на старых пепелищах, хороший хмельник развели, игумен у нас большой любитель браги…

— Хватает, стало быть, вам работушки, — проговорила Клавдя, — однако монахи не изнурены.

— А с чего нам изнуряться, — удивился Осокин и хвастливо показал Клавде холеные, с рыжеватой порослью руки: — Видишь, нелишка намозолил. Да и чего ради? На наш век работников хватит, да святой Александрушка за всех трудится. Вот и нынче по обещанию за свои грехи записалось к ним