Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

Он проснулся и увидел, что сквозь тонкие облака квартиру его насквозь пробивает желтый и, как ему показалось почему-то, весенний свет. В желтом этом, теплом свете падали сверху редкие и крупные, сонные снежинки, а им навстречу взлетали птицы — кажется, голуби; он наслаждался тогда бездумным белым кружением и темными взлетами в веселом, призрачном свете, когда увидел в то радостное утро еще и это свое дерево — увидел не так, как накануне, не взбудораженным и опьянелым взглядом, а успокоенным и просветленным, — увидел, как открыл, как узаконил раз и навсегда новое, невиданное, неизвестное никому ранее явление — могучий кривой ствол, и уходящие веером вверх тонкие, хитро перевитые сучья, и всю верхушку — округло и густо сплетенную, — увидел все дерево — стволом своим, сучьями и кроной похожего на какой-то веселый праздничный взрыв — и уж после всего этого: желтого солнца, редких снежинок, птиц, дерева, — увидел свой город. Вернее, он даже не увидел его, а ощутил, почувствовал, уловил внутренне настроение этого города, его свет и цвет, его общее грустно-спокойное, счастливое состояние вечности, какой этот город достоин и какую предстоит ему запечатлеть в своих картинах. Он почувствовал себя тогда таким счастливым, что усомнился даже: а с ним ли произошло и продолжает происходить все это? А когда он еще вообразил себе вид из окна в ясный летний вечер после дождя — лилово-зеленый город, тонущий в теплых и синих испарениях, — сердце его зашлось от жути: не будет такого счастливого вечера, не будет! Не может быть, чтобы счастье такое привалило ему, чтобы он мог целыми днями глядеть в тишине из этого окна и видеть свой город и в ослепительных снегах, и в зелени, и под дождем, и за вьюгами!..

В это утро он перевез со старой квартиры лишь диван с постелью, этюдники, мольберты да два больших чистых холста, натянутых на подрамники и загрунтованных; и с этого утра начались те необыкновенные дни, в которые время для Левенцева остановилось. Нет, так не получилось, как он себе представлял; он не мог выделить из нахлынувших впечатлений тот единственный, ведущий мотив, который ляжет в образную основу новой его картины; он торопился и принимал за основу то, что было самым ярким, что бросалось в глаза, и сбивало, и лишало возможности всмотреться, и вдуматься, и увидеть главное.

Он мучился. Порой даже думал о себе, что бездарен, но его не оставляла вера, что поиски, в которых он бьется, выведут, обязательно выведут его к тому, что ему надо.

Левенцев понимал, что ему следовало бы бросить на какое-то время палитру, осмотреться, привыкнуть к новой обстановке, вжиться в нее, и тогда явится к нему сама та ясность, к какой он пробивается теперь, не жалея сил, но так необычно было и так желанно полное одиночество, в котором он вдруг очутился, что он не мог остановиться, и работал целыми днями и вечерами допоздна, и порой начинал с тревогой думать, что, может быть, так никогда и не свыкнется с новыми условиями, в которых многое отвлекало, пробуждая ненужные, как казалось ему, размышления.

Квартира эта была спроектирована и построена таким образом, что два окна (из кухни и маленькой, длинной комнаты с балконом) глядели на северо-запад, на другой новый дом, в котором жил теперь Семен Артемьевич, а одно окно, из большой комнаты, выходило на юго-восток и открывало вид на старый город с его россыпью крыш и частоколов, с садами, огородами, церквями, соборами, полуразрушенными, реставрируемыми теперь монастырями.

Квартира была на первом этаже, но под ней, еще ниже, находились подсобные помещения туристского магазина, и строители не обошли квартиру, не обделили, привесили балкон — хоть и низко, очень низко, но все же имелся балкон.

Просиженный, скрипучий диван стоял возле балконной двери, на диване Левенцев спал и, просыпаясь, часто думал, что хорошо было бы спать в другой комнате, там, где тише. Здесь слышно было все, что происходит в доме и возле дома, как гремят на кухне у соседей, и как грохают двери в подъезде и на площадке, и как сыплются по лестнице шаги, и что говорят на лестнице. Но больше всего спать мешали собаки. В том, частном домишке, что стоял почти под самым балконом, держали, видно, на привязи суку, и туда каждую ночь собирались кобели, наверно, со всего старого города и на своей собачьей свадьбе затевали такие свары, поднимали такую грызню — с разноголосым гавканьем, скулением, визгом, — что Левенцев не мог спать и, глядя в окно на темную глыбу девятиэтажного дома, в котором жил Семен Артемьевич, думал с удивлением: неужели там спят спокойно, не слыша, не замечая, что творится вокруг?..

Хорошо было бы, конечно, спать в другой, тихой комнате, но еще важнее было работать там, где тихо. А спать там, где работаешь, — нельзя. Левенцев удивлялся теперь, как он мог это делать на старой квартире? Трудно ему теперь было даже представить себе такое.

Случалось, правда, что после нескольких бессонных ночей и трудных дней, затраченных на бесплодные поиски, он присаживался на минуту, а сон сваливался на него, как обморок, — он не выпускал из рук палитру и кисти, не ронял их, даже не прислонял к себе, и сознание того, что они в руках, не оставляло его во время этого внезапного забытья и не позволяло уснуть крепко.

Он просыпался, как и засыпал, внезапно, будто от толчка. Мыл кисти, вычищал, натирал до блеска палитру и шел спать в другую комнату, шумную.

Здесь засыпал не сразу, ночью здесь было слишком светло: у того, другого дома, стоявшего выше, были очень яркие фонари. Иногда Левенцеву казалось, что это светит сам дом. Стараясь уснуть, он думал об этом и почему-то радовался, что свет этот попадает лишь в ту комнату, где он спит, а не в ту, где работает. И тогда он вспоминал, что и днем часто тот дом бросает сюда тусклый отсвет…

Днем солнце оставляло его квартиру — шло где-то над крышей, грело в глухую торцовую стену, но светило во все окна другого дома, и оттуда, от тех окон, шел отраженный и потому холодный свет — ложился вертикальными блеклыми полосами на стены.

Город стоял на возвышенности, которая волнами сбегала к речной пойме. Некогда он умещался лишь на нижних холмах, круто обрывающихся к реке, — за крепостными стенами и рвами теснились избы и княжеские дворцы, храмы и