Сергей Снегов - В глухом углу

— Ну знаешь, в таком тоне я не собираюсь!.. Газета не бабушка, которая всех по головке гладит. Мы популяризируем хорошие примеры и осуждаем плохие. Очень жаль, что ты не разбираешься в газетной специфике.

Вася с грохотом хлопнул дверью. Миша снова перечитал заметку, и снова она ему понравилась. Это была боевая, принципиальная корреспонденция с переднего края строительства, только такие и надо писать.

— Обиделся, что пробрали приятеля, — решил Миша и успокоился на этом. — С приятельством пора кончать. Игорь мне тоже товарищ, но спуску давать ему не буду.

Вася плелся на площадку, страшась встречи с Игорем., Нет, не этого он хотел. Игорь — самый старательный, самый добросовестный из рабочих. У него не выходит — правильно, но не от лени же, от неумения, от неуверенности в себе, от слабого здоровья, наконец! Было великолепное лето, когда они сюда приехали, один Игорь простудился. Стоит ему раскрыть лицо, стащить рукавицы — конечно, он обмораживается, даже с девушками этого не происходит. Ему может помочь только доброе слово, чтобы он понял, что верят в него. А его стукнули молотком по темени, как телка на бойне!

Вася с газетой в руках подошел к Игорю. Тот сразу понял, что случилась неприятность.

— Вообще-то, конечно, пустяки, — сказал Вася. — Расстраиваться не из чего… Короче, о тебе сегодня в газете…

— Обо мне? — Игорь вспыхнул. — Что же там обо мне?

— Прочти, — Вася протянул газету.

У Игоря дрожали руки. Вася отошел к своему месту, чтобы не видеть, как он будет читать. Хоть ему полагались поблажки на вызовы в контору и организацию работ, он не мог слишком отставать от товарищей, сегодня же пришлось потерять много времени. Игорь спрятал газету в карман, снова работал — старательно, но медленно, как обычно. Его спрашивали, он отвечал, голос его был спокойным, ничто не показывало, как он расстроен. Вася знал, что он потрясен.

К Игорю подошел Семен и некоторое время наблюдал за его работой. Семен ничего не знал о газете, и Игорь не сказал, как его обругали.

— Ты все же копуха, — повторил Семен прежнюю мысль. — Теперь я это вижу ясно.

— Я хочу поаккуратней, — оправдывался Игорь.

— Аккуратность не должна мешать быстроте. Одно — старательно вмазывать кирпич в раствор, другое — веселее подносить. Дай я тебе покажу.

Игорь должен был признать, что Семен работает не просто быстрей, но ловчей. Он, беря кирпич из стопки и перенося его на стену, поворачивался одной верхней половиной туловища, а ногами не двигал. Игорь же делал шаг от стены к кирпичам, ему казалось, что так быстрей, а выходило медленней.

— Попробуй по-моему, — посоветовал Семен. — И у тебя получится лучше.

Игорь попробовал, как Семен. От непривычки было хуже, и быстроты не получилось. И он не мог сосредоточиться на работе — все мысли заполняла газета.

— Не горюй, — сказал Вася по дороге домой. — Муха — дурак, такие или хвалят без меры, или лупят без совести. Гром, трам, трах! Что с него возьмешь?

— Я не горюю, — ответил Игорь.

После ужина Игорь вышел на пристань, ему не хотелось под свет лампы, на разговоры с приятелями. Он присел на бревно, валявшееся на дебаркадере. Ветра не было, но с реки тянуло холодком. Было темно, ночь наступала около пяти часов, и морозно — ниже сорока. Игорь поднял воротник полушубка, мех и сукно ватной шапки быстро покрылись инеем. Потом Игорь вынул газету и, повернув ее к фонарю, перечел заметку. Пальцам стало холодно, Игорь сунул их в рукавицы, газета упала на дощатый настил. Игорь склонил голову на руку, глядел на смутно темневший на снегу газетный лист и не видел его. Перед ним стоял он сам, но только иной — прежний Игорь — он разговаривал с собой.

Это было страшно давно, так удивительно не походил тот прежний мальчик на юношу, сумрачно сидевшего на обледенелом бревне. Какой прямолинейной казалась жизнь тому, прежнему — стремительная дорога вверх, только вверх, в стратосферные дали. Нет, я знал, что жизнь нелегка, что на каждом шагу подстерегают испытания, все кругом говорили, писали, кричали, пели о трудностях — как не понимать, что они существуют? Трудности не только существовали — борьба с ними наполняла жизнь героизмом. Я стремился к ним, готовился с ними сразиться, они для того, собственно, и возникали, чтоб их преодолевать, я пойду на них грудью, вот как это рисовалось. Нет, реальные трудности иные, чем воображались, они маленькие, они гаденькие, что в них героического? Я думал, что на тяжелом подъеме израню ноги о камни, набью мозоли на руках, но неукротимо, хватаясь за кусты, за землю, уже не стоя, а лежа — все буду пробиваться наверх! Красивая картина, не правда ли? А на деле — болотце, ты барахтаешься в вонючей жиже, на тебя с насмешкой показывают пальцами! Да, ты воображал, что если не хватит воздуху, то лишь от высоты, зато какие дали кругом! Никаких высот, никаких далей! Ты задыхаешься не в разреженном, а спертом воздухе, нет сил оторвать лицо от земли!

И самое главное, сокровенное, священное — как я верил в себя! Какая бы тяжесть ни пала на плечи, понесу ее до конца, какая бы дорога ни вышла, буду шагать впереди! Я требовал от жизни испытаний, трудных троп, такая это была вера. Нет, не из бахвальства я крикнул матери: «Ты прочтешь обо мне в газетах!» Да и вера ли это была, слепая, тупая, боязливая, как все веры? Не вера, знание, я знал о себе — будут писать, будут выделять! И точно, совершилось! Написали, выделили — радуйся! Что же теперь остается? Запаковать газету в конвертик, послать матери — читай, мама, ты верила в своего сына, посмотри, каков он в жизни!

Игорь опустил затекшую руку, склонил голову на другую, продолжал терзать себя беспощадными мыслями. Все азбучно ясно — я не тот, каким воображал себя, я в себе ошибся. Не нужно самообмана, тем, воображаемым, не быть. Можно прыгнуть через созданные человеком преграды — через барьеры, воздвигнутые природой, не перемахнуть. Нельзя добавить себе ни роста, ни веса, ни мускулов, суровой правде нужно смотреть в лицо. Надо примириться с тем, что еще долго плестись в хвосте, что не раз ткнут в тебя пальцем, насмеются, строго выговорят. Пройду и через это, выхода нет. К прежней жизни, под крылышком у мамы, так же нет возврата, как нет прежних иллюзий. Раньше жилось мечтой о будущих подвигах, чем жить теперь, если возвратиться? Воспоминанием о провалах? Да, нелегкая, совсем по-иному, чем мечталось, нелегкая обидная жизнь выпадает на долю, жизнь худшего среди всех…

Игорь взял газету. Бумажные листы пробрало морозом и покрыло изморозью, они ломались. Игорь подышал на газету, чтоб она отошла, свернул ее и спрятал в карман. Потом он пошел, с трудом сгибая онемевшие ноги, с каждым шагом двигался все быстрее, он не мог идти медленно, хотя и не знал, куда спешить.

10

Лене зима показалась, пожалуй, горше, чем другим девушкам. Дело было не в холоде и снеге, хоть и холод временами казался нестерпимым, а снег валил так густо, что в трех шагах было не видать, а с кирпичей приходилось сдувать его, перед тем, как укладывать. Снегопады закрыли дороги в лес, туда не пробирались и на лыжах, а если удавалось углубиться, то скоро становилось страшно — в валящей с неба белой мути легко было заплутать и на опушке. Лена привыкла к лесу, к его нарядным деревьям, к их раскачиванию на ветру, к их шуму и запаху — она скучала дома и в клубе, а в библиотеке было нечего делать. Выдача книг была прекращена. В бараке ломали перегородки, стучали топорами, визжали пилами и рубанками, переоборудуя помещение под новый читальный зал. Чударыч, в хлопотах по своим строительным делам, не всегда мог уделять Лене и двух минут — она перестала ходить к нему.

Однажды в хорошее воскресенье она выбралась в тайгу и не узнала леса. Лес умер. Он стоял на склонах безжизненно белый, лишь на вершинах, где вольно гулял ветер, торчали освобожденные от снега лохматые кроны кедров и острия пихт — из желтовато-зеленых и синих они превратились в черные. Лену особенно огорчило, что лиственницы оголены — потеряв свою оранжевую хвою, они походили теперь просто на огромные палки, ничем не напоминали деревья, вчера еще такие величественные. Буйное пылание цветов и красок, радовавших Лену недавно, поглотила мертвая белизна снега, мертвая чернота окоченевшей хвои. Но самым безрадостным было то, что лес утратил свои запахи и голоса. Сколько Лена ни бродила меж стволов, как ни отыскивала местечко, хоть немного защищенное от снега, всюду пахло им, только им — сырым, пронзительно холодным снегом. И всюду было так тихо, что слышались удары собственного сердца. А когда налетал ветер, нагие вершины лиственниц, кедры и пихты одинаково бесстрастно покачивались и мертвенно скрипели: жестяные, резкие звуки, просто звуки — не голоса!

Лена выбралась из леса подавленная. Ей хотелось плакать. Больше она не ходила в тайгу.