Владимир Петров - Польский пароль

Слезы были потом, когда она рассказывала о случившемся.

Полторанин с Юреком оказались правы: все произошло так, как они и предполагали, обшаривая лесную поляну.

Первую ночь ребята ночевали в лесу: лейтенант Братан решил повременить, изучить как следует обстановку в селе и сам сходил на разведку. А вечером на другой день в долине появились эсэсовцы. Их было много, наверное до батальона, они растянулись цепью почти на два километра. Нет, немцы не нацеливались только на высоту 247, а захватили ее лишь своим правым флангом.

Что предприняли десантники?

Братан помог ей надеть лямки рации и приказал уходить сюда. А сам собирался следом — не один, а вместе с Сарбеевым (его надо было нести — с ногой у Ивана сделалось совсем плохо — ее страшно разнесло).

Да, это было вчера вечером. Около восьми часов — как раз начинался дождь. Уже в огороде она услыхала автоматную стрельбу, потом взрывы гранат.

Она ждала всю ночь не сомкнув глаз: или ребят, или эсэсовцев. Вот приготовила две лимонки…

— Сегодня утром по графику вышла на связь. Передала только один сигнал: «Ждите». — Анилья виновато умолкла, взглянула на Полторанина вопросительно: правильно ли она сделала?

— Правильно, — кивнул командир. — Пусть знают, что мы действуем. А подробности в очередной сеанс. Что передал центр?

Анилья протянула раскодированную радиограмму, посветила фонариком: «Держите связь танковым десантом резервной волне круглосуточно».

— Живем, братцы! — радостно сказал Полторанин. — Фронт перешел в наступление!

Хотя и темно было в погребе, он сразу же почувствовал, что в радости своей не то чтобы одинок, а несколько неуместен. Примолкла рядом Анилья, а капрал Гжельчик глухо произнес из своего угла:

— Да… Мы-то живем…

Он, конечно, имел в виду погибшего на переправе Янека, Братана и Сарбеева — боевых своих побратимов. Теперь совершенно ясно было, что с высотки они не ушли умышленно, остались там на верную смерть, чтобы дать возможность благополучно уйти Анилье, чтобы надежно обрезать перед эсэсовцами ее следы.

Рация живет ценой жизни Братана и Сарбеева, и забывать об этом они не должны. Ни сегодня, ни завтра.

Именно это хотел сказать капрал Гжельчик…

Полторанин опять ощутил чувство вины перед погибшими товарищами, то самое — горькое и гнетущее, — которое приходило к нему утром на мокрой от дождя лесной поляне. Оно знакомо было еще с июля сорок первого, как и многим другим, выжившим, уцелевшим в боях, — оно приходило всегда после очередной кровопролитной схватки, как ощущение жгучей и печальной вины. Будто они, живые, чего-то не смогли, не сумели сделать ради спасения своих товарищей…

После всего случившегося вывод мог быть только один: ждать. Не предпринимая никаких активных действий. Собственно, именно так было и договорено на встрече Полторанина с командиром польского партизанского отряда.

…Через три дня они наконец получили радиограмму из «Батальона хлопски», о возможности встречи с Н. в условленном квадрате.

В тщательно вычищенном, даже отглаженном (стараниями Анильи) обмундировании Полторанин и Гжельчик уже с рассветом ушли в лес. Все было продумано и предусмотрено, лишний раз проверено: от значков и медалей на мундирах до жезла и подлинных документов парного патруля дорожной фельджандармерии. К сожалению, им недоставало только мотоцикла с коляской, положенного в таком случае.

К развилке дороги, где должна была произойти встреча. они прибыли заблаговременно и в порядке репетиции остановили, проверили несколько машин — только грузовых, где сидели водители-солдаты. Все прошло естественно, «гауптман» Гжельчик уверенно справлялся со своей ролью, поэтому решили не злоупотреблять, не дразнить гусей, и снова укрылись в придорожной дубраве.

Машина с условным знаком — зеленой веткой, будто случайно застрявшей у подфарника на переднем бампере, — появилась неожиданно: они никак не ожидали приезда «гостя» на столь шикарном «опель-адмирале».

Пришлось патрулю спешно бежать на дорогу и выбрасывать жандармский стоп-жезл. Машина сразу резко затормозила.

Открыв переднюю дверцу «опеля», появился приземистый фельдфебель и не особенно учтиво издали спросил (как-никак шофер большого начальника):

— Вас ист лос?[36]

«Обер-ефрейтор» Полторанин, узнав по приметам «партизанского зятя» (студенческий ромбик на правой стороне мундира), кинулся было к машине, чтобы произнести парольную фразу, однако «гауптман» крепко схватил его за локоть, а шоферу раздраженно крикнул:

— Комм цу мир![37] — и, только просмотрев документы подошедшего фельдфебеля, шутливо улыбнулся: — Все в порядке. Однако не займешь ли ты нам двадцать пфеннигов, приятель?

— Охотно, герр гауптман!

— Тогда пойдем проверим твоего шефа.

Больше всего Полторанин боялся, что они с Крюгелем не узнают друг друга. Честно говоря, сам он очень смутно помнил довоенного Ганьку Хрюкина — главного инженера Черемшанской стройки, ведь год назад в Харькове он его фактически не узнал. Да и не до этого там было: избитому, истерзанному пытками Полторанину весь свет казался с овчинку.

Из-за плеча «гауптмана», который, стоя у дверцы автомобиля, проверял документы, Полторанин жадно разглядывал оберста, его витые серебряные погоны. Матерый, ничего не скажешь… Литые скулы, шея как у бугая, и загорел, будто с курорта возвращается. А кобура пистолета расстегнута на всякий случай…

Нет, ничего знакомого в лице оберста Полторанин не находил, кроме разве чуть выдвинутой верхней челюсти. У Ганьки Хрюкина, помнится, были крупные лошадиные зубы.

«Гауптман» вернул документы, демонстративно тряхнул висевший на груди шмайсер.

— Герр оберст! С вами желает поговорить вот этот человек. Вы не возражаете?

— Обер-ефрейтор? — Полковник презрительно скривил губы. — Что ему от меня надо?

— О, немногое! Он хочет кое-что уточнить из вашей прошлой и настоящей жизни. Я полагаю, это в ваших же интересах.

— Вот как! — Оберст щелкнул кнопкой, закрыв кобуру пистолета и давая этим понять, что он принимает условия. — Ну что ж, пусть садится в машину и задает свои вопросы. Я думаю, так будет удобнее: не торчать же нам на дороге.

— Вы правы, герр оберст! — согласился «гауптман». — Но в таком случае разрешите сесть в машину и мне? В качестве переводчика.

— О, даже так! На каком же языке говорит ваш спутник?

— На русском.

— На русском?! — Оберст изумленно приподнялся, побледнел. С минуту молчал. — В таком случае я ставлю условие: говорить будем только с ним вдвоем. Русский язык я знаю, а лишних свидетелей не люблю. Переведите ему.

Услышав перевод, Полторанин согласно кивнул: такой вариант предсказывал еще майор Матюхин («Крюгель будет наверняка откровенен только вдвоем, с глазу на глаз»).

Полторанин сел в машину — тоже на переднее сиденье, на место шофера. Несколько смутившись, чуточку даже одурев от блеска и великолепия внутри «опеля», открыл было рот, однако Крюгель первым начал разговор. Спросил резко, процедил сквозь зубы:

— Ви имейт пароль?

— Нет. Специально не имею, Ну если хотите: «Черемша».

— Что означайт «Черемша»?

— Село, стройку, где вы работали до войны. У нас в тылу.

— И что же?

— Я вас знаю еще по тем временам. Как и вы меня знаете.

— Не поняль. Объясняйт, пожалуйста.

— Чего тут объяснять? У вас еще свадьба была, на которой мы с вами подрались. Вы тогда мне боксом саданули. И подбородок.

Крюгель прищурился, припоминая. Рассмеялся, показывая крупные крепкие зубы и этой своей «лошадиной улыбкой» сразу напомнил того довоенного настырного немца-инженера.

— Так это биль ви? Но я вас но вспоминай. Нет. Я биль отшень пьян.

— Вот те раз… — несколько даже обиженно протянул Полторанин. Может, напомнить, как он, Гошка Полторанин, тогда с правой заехал ему в ухо? Небось вспомнит. Однако спросил: — Ну а Харьков вы помните? Когда меня допрашивал штандартенфюрер, а вы пристегнули цепочкой к дверной ручке. А потом, во время налета, вручили мне бумагу — план минирования города. Помните?

— О майн гот! — неподдельно удивился оберст, откинул голову, пристально вглядываясь в советского разведчика. — Так это опять биль ви?! Невероятно!

— Да, это был я, господин Ганс Крюгель. И вот теперь здесь, в Польше, тоже опять я.

— Что ви хотель от меня на этот раз? — прямо и с каким-то раздражением спросил Крюгель, словно Полторанин специально, умышленно преследовал его все эти годы.

— Простите, хочу не я, — спокойно поправил Полторанин, — а советское командование.

— Ну разумеется! Я это имель на виду.

«Интересно! — подумал Полторанин, — А ведь он сейчас по-русски шпарит куда лучше, чем до войны. Научился-таки. Жизнь, стало быть, заставила».