Сергей Сергеев-Ценский - В поезде с юга

— Нет, почему же неинтересно? — улыбнулась Груздева, принимаясь за компот из фруктов.

— Две жены, да… Первую я в Магнитогорске нашел, — продолжал Мареуточкин с подлинным увлечением искателя. — Красивая женщина, лет так двадцати пяти, образованная. Я даже и не начинал с нею, как с другими, опасался, потому что, понимаете, очень показалась серьезная, и даже, сама говорила, учительницей в каком-то техникуме была, а теперь просто так на стройке в канцелярии работала. Я ей как-то прямо говорю: «Запишемся. Только прошу иметь в виду, — двое у меня детей, чтобы вы им матерью были». — «Что же, — говорит, — такого, что двое детей?» Ну, тогда уж мы с нею записались, а потом скоро из Магнитогорска в Москву. И, знаете, сначала ведь, месяца так два-три ничего было, потом вдруг дети мои показались ей несносны. «Несносны? — спрашиваю. — Отчего же это?» — «Оттого это, — говорит, — должно быть, что своего я от тебя ребенка ношу». Ну, ясно! Да и так, признаться, оказалась она любительница по ресторанам ходить, по театрам, а у детей пуговицы все осыпались, пришить некому. Поговорил с ней один раз вполне серьезно, — она мне: «Давай-ка мне денег на дорогу, поеду к своим родным». Дал. Уехала. Потом пишет мне из какой-то Степанокерты, о какой я понятия не имел, — поступила будто на должность, получает двести пятьдесят и мальчика родила. Давай, значит, Андрюша, алименты. Я пошел в суд народный, излагаю там, — вот какое дело: своих детей двое, у жены первой — третий сын, жалование пятьсот, сколько мне платить этой? Присуживают сорок в месяц. Я, бесспорно, соглашаюсь. А дети-то мои, ведь они все-таки безнадзорные остаются, потому что я целый день на работе, и девочке моей стало уж девять лет, учится она в третьей группе, очень разумная и говорит, что в школе своей она одной учительнице так понравилась, что та ее хочет на лето к своим родным с собою взять в деревню. Гляжу, потом приводит эту учительницу. «Вот, — говорит, — Анна Васильевна». Смотрю: собою невзрачная и уж немолодая и действительно хочет мою Верочку с собой взять и только у меня разрешения просит, дескать, там она поправится, разовьется лучше физически. «Пожалуйста, — говорю, — отчего же не так? Только вы уж и мальчика моего возьмите. А денег на их содержание я дам». Ну, так мы и сделали. Через месяц привозит мне детей, — загорели оба мои дети, просто прелесть, я очень рад, — ну, знаете, как это выходит? Хотя она и некрасивая, нет, и говорить нечего, только я подумал: «Вот настоящая мать будет моим детям!» Одним словом, тут я с нею сошелся. Потом пошли мы в загс. Проходит месяца два, говорит она мне: «Я беременна». А она так собою слабая, учительница, и голос имеет тихий. Я еще тогда, сомневался, какой может быть от нее ребенок! Намекнул даже насчет аборта ей сам, потому что слабая женщина ведь. Она — ни за что! Ну, пусть так. А ревнивая какая оказалась! Все карточки женины порвала, — это я о первой жене говорю, — «Бомбочки»— тоже, второй жены тоже. Письма их всех в печку бросила на кухне. Одним словом, ничего чтобы от них от всех не оставалось в квартире. Я уж молчу. Ну, правда, ведь некрасивая, а тут еще беременность: мало кого она красит. И вот, наконец, рождается дочка семи месяцев: не доносила. Сколько было мне с ней возни! И в вату ее закутывали, и салом свиным смазывали — наружное называется питание, ну, теперь уж ничего, считается выходили, и головку держит хорошо, и грудь колесом. Так вышло, что все заботы моей третьей жены где же? Около своего ребенка, а старшие мои дети опять без всякого присмотра. Пришлось выписать мать-старушку: пускай уж теперь она с ними, потому что я вижу, и школы своей жена эта моя не бросает, и как в нее ходила, так и продолжает, и дети мои старшие ее не «мамой» зовут, а по имени-отчеству: Анной Васильевной. Это-то они уж, конечно, понимают, что мать их вон она где живет, — двумя этажами выше. Вот какая получается жизнь! Так что уж в этом году летом я их в пионерлагерь устроил на два месяца и очень был рад, что устроил. И вот, все думаю я, что же из моих детей может при таком положении выйти? Ведь если вы меня спросите: убивал ли я на войне людей. Что я вам на это должен ответить? Да, убивал, разумеется. Ведь я — снайпер, сверхснайпер. Кого-нибудь мои пули находили там, у противника. Страшно даже и думать было бы, что нет: ведь я не в белый свет стрелял, а по цели, а промахов я не делаю. Это я о карабине говорю, однако ведь приходилось и шашкой работать. Во время такого боя ведь кто кого: если не ты его угробишь, так он тебя угробит. Ну, хорошо! Списаны со счета люди одного класса, буржуазного, появляются в моей семье другие люди, нашего класса, пролетарского; я ведь их должен до дела довести. Моему Вите двенадцать лет, и, может быть, из него мог бы Менделеев новый образоваться, а он без присмотра: что школа ему даст, то его и будет. Хорошо! Однако мне ведь только еще тридцать пять лет, что же мне, стало быть, в этом деле — отбой надо трубить? А я только что в настоящую силу вошел. Я прожить могу, может быть, еще лет сорок, если только до отцовских лет доживу, а отец мой в семьдесят пять-то лет десяток молодых еще за пояс заткнет. И вот я еду теперь опять в Москву и думаю: «Что же мне за жена Анна Васильевна? Ошибка это, а не жена. И некрасивая, нет! И что из девочки ее выйти может?» Правда, своего сына в Степанокерте этой я не видал, однако за него я могу ручаться: там мать совсем другого состава. Нет, не протяну я долго с Анной Васильевной. Я вот сейчас к ней еду, а признаться, об ней совсем и не думаю. Ошибка. Между тем после работы на стройке я ведь еще лекции читаю от шести часов вечера до двенадцати, лекции об огнестойком строительстве. Платят мне по тридцать рублей за лекцию. Одним словом, я думаю, что у меня мог бы быть по крайней мере еще один ребенок, если не два. И я вполне мог бы его поднять на ноги.

Обед был между тем съеден; столик, который они занимали, нужен был для других, и, поднимаясь вследа Груздевой, Мареуточкин погладил себя по животу, сделал выразительные глаза и сказал:

— Ну, вот, кое что есть. Не скажу, чтобы большая сытость, все-таки и не голоден. Я знаете ли, смотрю на себя, как на машину, да… Машина требует горючего, я — тоже. Я, и когда во время войны гражданской, в такой, знаете ли, обстановке приходилось бывать, а у меня в сумке и баночка с маслицем и полбуханки белого хлеба. Также соленое сало или ветчинка. Варшава, знаете ли, вот что! Варшавой я избалован. В Варшаве до войны мировой за двугривенный можно было пообедать, да ведь как пообедать! Так себе барабан набьешь, ого! А не хочешь обедать, — купи фляк. Фляки — это рубец, знаете ли, прочее такое, а как приготовлено, эхх! Со сме-та-ной, да! Еще и хлеба сколько давали. А стоило всего пятачок. Что же касается Анны Васильевны моей, то не понимает она, ни как подавать на стол, ни как принять, ни как что-нибудь, знаете ли, приготовить. Прямо я удивляюсь на такую женщину: ни для мужа, ни для детей, ни для хозяйства, — положительно никуда!

— А может быть, учительница она хорошая? — попробовала защитить жену Мареуточкина ласково улыбающаяся Груздева, но тот, пропуская ее в дверь вагона-ресторана, почти выкрикнул:

— Ни-ку-да! Совсем никуда. Посудите сами, какая же из нее учительница, когда у нее и здоровье плохое, и голос слабый, и она шепелявит, и… и некрасивая, знаете, — нику-да! А учительница, как вы себе хотите, должна быть на лицо приличной, чтобы ученикам-ученицам на нее приятно было смотреть и чтобы они ее любили. Такую, как вы, например, конечно, — я вполне в этом уверен и убежден даже, — детишки, разумеется, любят.

Добравшись до своего вагона, Мареуточкин остановился на площадке, сказав Груздевой:

— Постоим здесь, поговорим, а то там, знаете, домино это — ненавижу, — и сесть негде. Ведь вот как бывает, просто удивительно: говорю с вами, будто век я вас знал, а я вас всего только несколько часов вижу. Почему такое?

— Деточаг, — подсказала объяснение Груздева, кругло улыбнувшись и светло поглядев.

— Деточаг — это непременно, хотя это самой собой; однако с другой стороны возьмем, кто может в деточаге долго работать? В деточаг, конечно, всякая может попасть, все равно как выскочить замуж, а потом она на деточаг посмотрит косо, а деточаг на нее поглядит криво, вот и разошлись — как муж с женой, если он в ней ошибся. Я вот в доме отдыха за один месяц взял пять с половиной кило, и это ведь еще то нужно учесть, что первые блюда все больше постные были, а если бы мясные, то я бы верных полпуда взял. Вы, пожалуй, подумали сейчас: не работал, потому так. Пустяки! Я к работе своей привык. Для меня главное, чтоб я за детей своих не болел, а с такой, как Анна Васильевна… Ну, что же это такое, вот посудите сами: перед самым отъездом из Крыма получаю от нее письмо: «Вполне я убедилась, — пишет, — что опять я беременна». И ведь она это с радостью пишет, а я — места себе не нахожу. Ведь, может, опять недоноска какого-то родит, и опять его, значит, в вату, и салом свиным два месяца мажь. А если и доносит даже, вдруг ребенок идиотик какой выйдет, дурачок дефективный? Или глухонемой какой, или черт знает, что еще с ним может такое получиться! Я ее не затем совсем взял, чтобы она мне детей рожала. Я ее к своим прежним детям в матери взял, понадеялся на то, что учительница, а она вздумала свое тут потомство разводить под моей крышей.