Зимнее марево - Андрей Николаевич Яхонтов

Оля не отвечала. Стояла жалкая. Противная.

— Извините, я, наверно, что-то перепутал, — выпалил Антон и помчался вниз, стараясь оторваться от прилипшего к нему стыда и отвращения. Щеки горели, ему казалось, прохожие догадываются, в какое положение он попал, и посмеиваются. Все же он не мог уразуметь… У него в голове не укладывалось… Зачем ей понадобилось обманывать? Бессмысленно, глупо, странно…

Нечестность еще встречается в некоторых людях, объяснял дедушка, большей частью у взрослых, что естественно — ведь они росли в дореволюционное время, когда обман был как бы узаконен: буржуи и помещики постоянно им пользовались, чтобы наживать барыши. Многие труженики понятия не имели о справедливости, были попросту неграмотными, забитыми. Теперь другое дело: все знают, что обманывать нехорошо, отвратительно, и детей своих воспитывают смелыми и честными, непримиримыми ко лжи.

Откуда же тогда в некоторых его сверстниках пережитки прошлого?

Летом Антон жил с дедушкой и бабушкой Таней на даче — дедушке дали комнату от учреждения, где он раньше работал. На участке стояло несколько домиков, в каждом размещалось по нескольку семей. В центре дачного поселка была разбита клумба. Здесь цвели настурции и еще какие-то цветы, похожие на маки.

И вдруг кто-то начал их обрывать. Тайком, неизвестно когда… Дачники огорчались. Антон недоумевал: как же можно? Зачем? Ведь эта красота для всех… Он очень подружился там с Толиком, сыном дачного коменданта. Дедушка и бабушка брали Толика в лес на прогулки. Они строили планы, как вечером, когда стемнеет, организовать в кустах засаду и подкараулить негодяя.

Однажды, когда они с Толиком играли, начал накрапывать дождь. Антон побежал домой. Зеленое крыльцо было сплошь в глянцевых пятнышках влаги, их становилось все больше. Бабушка всполошилась: у нее, оказывается, на полянке, где клумба, сохло белье. Антон помчался меж яблонь — успеть, пока не хлынуло сильней. И выбежал на Толика. Тот стоял к Антону спиной и его не видел. Дотягиваясь до середины клумбы, но не наступая на рыхлую землю, чтоб не оставить следа, он рвал цветы. Антон застал последний уже момент, последний цветок, а затем Толик припустил во все лопатки, только подошвы тапочек замелькали.

Бабушке и соседям Антон ничего не сказал. А с Толиком, конечно, поговорил. Толик дал слово исправиться, но Антону после этого стало неприятно с ним встречаться. Он не мог простить Толику притворства: разыгрывал возмущение, а сам… И зачем ему понадобились эти цветы? Ведь жил рядом с клумбой, мог смотреть на нее, когда захочет…

И Лырской — зачем понадобилось лгать о белках? Зачем понадобилось обещать? А Пашка Михеев?.. Антон искал и не находил ответа.

Темнело. Наверняка уже больше шести. Он повернул к дому. Во дворе тесной группкой стояли все, кто не хотел слушать сказку о черепахе. С ними — Сашка. Он учился во вторую смену и, видно, только вернулся из школы. На Антона никто не обратил внимания. Остановившись на расстоянии, он прислушался к разговору.

— А на солнце огромные стога, — рассказывал Борька. — Только они не соломенные, а из раскаленной проволоки. Притронешься — сразу сгоришь.

— Ври, да не завирайся, — оборвал его Сашка.

— Нам училка рассказывала, — обиделся Борис. — Да и сами мы смотрели. В этот… как его? В телескоп!

Антон сделал по направлению к спорящим несколько шагов.

— И что? Прямо стога видны? — по-прежнему недоверчиво, но уже без наскока спросил Сашка.

— Я же говорю: огромные… И еще я в книжке одной читал, там пытались к солнцу на ракете приблизиться и загорелись. Оно все как расплавленный металл.

— А если расплавленное, то почему на землю не капает? — подозрительно осведомился Минька.

Борьку вопрос озадачил.

— Откуда я знаю, — сказал он. И переменил тему: — Я недавно классную доску воском натер. Училка стала писать, а мел скользит. А еще лампочку электрическую вывернул, подложил в патрон бумажку и снова ввернул. И свет не горел…

Антон подозревал, образчики такого геройства Борька выдумывает, чтобы заслужить Сашкино расположение. Может, кто другой вроде Сашки на подобные гадости и способен… А Борька нет. Или Антон ошибался в Борисе? Чувствуя поощрение слушающих, тот разошелся:

— У нас в классе, если кто брюки подвернет манжетом, обязательно задразним: «пижон», «пижон». И пока не отрежет, не отстаем.

Неужели Борис такой жестокий и несправедливый? Каждому ясно: брюки подворачивают не из пижонства, а навырост, чтобы проносить дольше. Михееву, например, где все время брать деньги на новые? И Сашка это понимал, не так богато они живут, и Юлька… А гоготали, Борьку подхваливали. Минька — в старых шароварах — туда же. Восклицал:

— Ух, здо́ровски!

Они как-то неверно многое понимали… Могли обозвать кого-нибудь из ребят нервным, будто не знали, расшатанные нервы — это болезнь. А кто над болезнью смеется? А может, он сам чего-то очень простого не может увидеть, уразуметь? Слишком уж много было вокруг не поддающегося объяснению (с его точки зрения), а другие спокойно это принимали, а то и поощряли.

Один раз Антон видел: несколько старшеклассников ворвались в школьную раздевалку и принялись обрывать вешалки у всех пальто подряд. Дергали, что было силы, — вешалки лопались, пальто летели на пол. Ладно, если бы хотели кому-то одному отомстить — нет, обрывали без разбору. И веселились при этом. Радовались… Чему, если знали, что поступают нехорошо?

И все-таки трудно представить: он один прав, а остальные ошибаются. Антон задержал взгляд на Любочкином лице. Нет, с облегчением отметил он, ей Борькина похвальба тоже не доставляла радости.

Зажигались окна. Над подъездом затеплилась слабая лампа. В освещенном дверном проеме появился дедушка. Постоял, посмотрел в их сторону, но Антона не позвал, ушел. Не разглядел? Или хотел видом своим напомнить, пристыдить?

В сумерках Антон различил: от ворот надвигается неуклюжая толстая фигура. Сережа. Во дворе он находился на особом положении. Силой Сережа обладал огромной, правда, никогда ею не злоупотреблял. Недоброжелатели называли его за глаза «жиртрестом», в лицо же никто не решался так дразнить.

Сашка предпринимал иногда попытки его задеть, пробовал обзывать очкариком, но Сережа реагировал неизменно спокойно, с сознанием собственного могущества и превосходства. Когда он подходил — толстый, коротко стриженный, в очках, — все как-то сдвигались, давая ему побольше простора. А папа у него был худой. И мама не полная, маленькая даже. У них, единственных в доме, был телевизор.

Из всего двора только Антону и Сереже устраивали дни рождения. Задолго до этого все переставали с ними ссориться, а поссорившиеся старались помириться. Антона Сережа выделял из всех и приглашал постоянно.

Много времени Сережа проводил в районном Доме пионеров, где занимался в кружке по изобретению роботов. И