Сергей Малашкин - Луна с правой стороны

А мужики:

— Гы-гы…

— Федька, не тронь…

— Дядя Сергей, расскажи что-нибудь, послухаем.

Дядя Сергей поднял от колен бороду, вскинул брови. Мужики притихли, свободно развалились на мягкой траве, легко дышат, отдуваются.

— Вы, ребята, как хотите, дело именно ваше, а я человек верующий, православный, бога боюсь… — и, подумав, добавил: — да-а…

— Ггээ…

— Ты, Федька, не смейся, — сказал дядя Сергей и посмотрел сердито на Фёдора. — Народ наш тёмный, необразованный, это видно по всему. Даже, можно сказать, невежды, огломоны… Да-а… и обижаться тут, брат, нечего.

— Да чего тут и говорить… — заволновались мужики.

— Огломоны.

— Огломоны.

— Да ещё какие…

— Я и не смеялся, дядя Сергей, — сказал Фёдор и вскинул от зелёной травы-подорожника лицо с резкой чёрной растительностью, из которой спелыми раздавленными вишнями сочились губы да горели два холмика розовых щёк. — Я только чихнул.

— Чихнул, — протянул равнодушно дядя Сергей и, не глядя на Фёдора, бросил: — на здоровье.

— На здоровье, — вставил дядя Михайло Многосонов и спрятал в морщины коричневые зёрна глаз.

— Молод ещё чихать-то… Ты доживи до наших лет, тогда и…

— Что правильно, то правильно.

— Дело говорит, — загалдели мужики.

Дядя Сергей выше поднял голову, круче выгнул на лбу густые брови.

— Слухайте. Вот, например, есть такое дерево, называется оно липой. Так вот, когда эта самая липа бывает в цвету, запах имеет большой, а главное пользительный для человека.

— Каждое растение пользительно для человека, а не только дерево, да ещё липа, — вставил Фёдор и положил лицо в траву.

Дядя Сергей опустил немного брови, но тут же снова поставил их на прежнее место.

— Кто же этого не знает? Каждое растение пользительно, что и говорить. Хотя бы эту самую липу взять и…

— Она, матушка, того… — шевельнул из комочка морщин бледно-розовым кончиком языка дядя Михайло, — лапти плетут… — и засыпал из комочка морщин в мужиков мелкий, дряблый, покашливающий смешок:

— Хе-хе. Плетут… Хе-хе.

Мужики, глядя на трясущееся тело дяди Михайла, гыкали.

— Эко, как дымит.

— В дух исходит.

Дядя Сергей вскинул бородой, разомкнул руки, вытянул ноги, достал из не менее старого, чем он, пиджака, покрытого заплатами, которых было гораздо больше, чем основного материала, тетрадку в сафьяновом переплёте, положил её на колени, погладил ладонью по переплёту, а затем, послюнявив указательный палец, осторожно стал перелистывать страницы.

— Вот она, липа-то, — проговорил многозначительно дядя Сергей и остановился на 102 странице, ткнул корявым пальцем в заглавие… «И  о  липе», и, водя пальцем от буквы к букве, напевно стал выговаривать по складам: «Липа древо довольной величины и ширины, притом любопытному зрителю кажется много красивее».

— И правда, — промычал Фёдор в траву.

— А ты стой.

— Слухай, — завозились мужики. — Без тебя знаем.

Дядя Сергей твёрже упёрся пальцем в букву, словно боясь, чтоб она не выпала, насупился.

— Это что у тебя рука-то, ранена? — спросил неожиданно пожилой мужик у молодого мужика, записавшегося в старики.

— Ранена.

— На войне?

— На войне.

— В эту?

— В ту.

— Пензию, значит…

— Не-е…

Мужик недоверчиво оглядел молодого мужика, что-то подумал, пожевал губами, что-то хотел было сказать, но в это время дядя Сергей снова запел, и мужик достал грязный кисет, сделанный из холстины, вынул из него огниво, трубку, набил её табаком и стал высекать огонь.

За ним последовали другие и потянулись к его огоньку.

«…Ствол его покрыт корою гладкою, цвета тёмно-красного и имеющий вяжущую силу».

— Это нам хорошо известно, — снова вставил Фёдор, — нарежем, бывало, липы, надерём с неё лык, продержим и в воде, а когда вытащим, они сделаются скользкими.

Мужики внимательно слушали дядю Сергея.

«…Он внутри бывает бел, мягок и лёгок, листы него сердцеобразны, зубчаты и к концу острее. Цветы обоего пола сидят пучками…»

— Ггээ…

Дядя Сергей остановился, ещё больше надвинул брови, так что большие круглые глаза сделались узкими.

Мужики тоже завозились. Некоторые перевалились на другой бок.

— Чихнул, — прошептал тревожно Фёдор и тоже перевалился с живота на бок, — это ничего, — оправдывался виновато Фёдор, — это у меня такой чох. Замучил окаянный! Многие думают, что я смеюсь, а это — чох. Гы… — И Фёдор снова перевалился на живот, лицом в траву.

«…Родится она на тучной и сыроватой земле, где корень свой углубляет очень глубоко и достигает чрезвычайной толстоты и вышины»…

— Говорят, сорока аршин достигает…

— Батюшки!..

— Глянешь, а шапка с тебя так и валится.

— Это от высоты-то?

— А то как же, она, чай, матушка, на сырой земле растёт, ей, можно сказать, вольготно, соку сколько хошь.

Дядя Сергей недовольно кашлянул и стал продолжать дальше:

«…Сия, родящаяся на липах, амела имеет коленчатые кривые стебли, продолговатые, бледно-зелёные, толстые листья и белые ягоды, из которых также приготовляется хорошее лекарство»…

— Лекарство, — вздохнул кто-то.

«…Лекарство от падучей болезни»…

— От падучей! — выкрикнул и вскочил, как ужаленный, модой мужик так, что с головы слетела шапка, и огнём вспыхнули его густые, не видавшие гребешка, рыжие волосы. — От падучей… Моя жена…

«…От падучей»… — спокойно, по складам пел дядя Сергей.

— От падучей, — вздыхая, охая, взвизгивал рыжий мужик.

«…А ежели ягоды парить в уксусе и принимать, то унимают всякие кровотечения»…

— И… кровотечь… — взревел ещё пуще этот же мужик и выкатил серые, холодные глаза на дядю Сергея.

— И кровотечь…

«…Они, истолчённые в порошок, помогают от кровавых поносов»…

— От кровавых, — завозились мужики, — вот незнато-то, в позапрошлом году сколько переболело народа, уйма, а сколько перемёрло. Вот незнато-то…

«…И от простых, — вдохновенно продолжал дядя Сергей, — и»…

— Ишь ты… поди вот, угадай, что тебе на пользу… а, можно оказать, рядом живём… можно сказать, дерьмо, сколько хошь, можно сказать, липы-то этой самой…

Дядя Михайло Многосонов бледным кончиком языка облизывал губы.

— Лапти плетут…

— Плетут… хе-хе.

«…О вырастающем на липах труте, или грибах, уверяют естествоиспытатели, что оные предохраняют скот от прилипчивых болезней, ежели оные класть в ту воду, которою скот поен будет»…

— А ежели поен не будет.

— А ежели будет… — заспорили мужики.

— От падучей, — дёргался рыжий мужик, — от кровотечи… от кровушки…

— А ежели поен не будет.

— В писании так и сказано, что поен будет.

— И ествопытатели, — вставил всё время молчавший Яков Карнаухов, — утверждение подходящее.

— В писании прямо говорится, что и скот от прилипчивых болезней предохраняют…

— И от падучей.

— И от поносов.

— И от падучей, и от поносов, — повторяли мужики.

— И от кровотечи, — дёргался туловищем рыжий мужик, горел на ветру волосами.

— Раз ествопытатели, то оно конечно…

— Это кто, какие такие ископатели? — взревел неожиданно Фёдор и дёрнулся от земли.

— Естествоиспытатели, — поправил дядя Сергей, — природу которые разгадывают.

— Знать не хочу! — ревел Фёдор и размахивал руками над головами притихших мужиков. — Я, можно сказать, сам того…

— Не ори, — сказал дядя Сергей, бережно закрыл тетрадь и запрятал её обратно в карман, — не ори, говорю.

— Это что же, мне не орать-то! Боюсь, что ли, я ково, а? Плюю я на всех… — Фёдор смачно плюнул, ловко растёр носком растрепанного лаптя.

— Пожалей лапоть-то!

— Я-то… — И Фёдор даванул ещё раз в то место, в которое плюнул. — Во!

— Не ори, говорят…

— Это я-то не ори… Да ты ударишь, что ли? Да я… хочу орать и буду орать. Да я хоть, дам тебе сейчас по хрюколке? Хошь, а? — Он свирепо засучил рукав и вертел чёрным, как земля, кулачищем под самым носом дяди Сергея. Дядя Сергей испуганно таращил глаза и медленно поджимал к подбородку колони. Дядя Сергей не ожидал от него такой прыти…

— Да я…

— Хошь, дам?..

— Да я по писанию…

— Да я твоим писаниям — во! — и Фёдор сунул кулак в бороду дяди Сергея.

— А не то… вдрызг…

Мужики ползком в стороны. Дядя Сергей тоже, задом, на карачках.

— Ты послушай…

— А то не ори… да я…

— Ты послушай, — шептал испуганно дядя Сергей, — есть такая травка, шалфеем называется она, — кротко глядя, по-собачьи, в глаза Фёдора, — и хорошая травка, пользительная для человека, всякую боль укрощает, можно сказать прямо с гнёздышком выгоняет…

— Не ори… да я… — успокаивался Фёдор.

— Пользительная травушка.