Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

Левенцев сунулся вылезать, но никак не мог открыть дверцу — вместо дверцы поехало вниз стекло. Левенцев сердито крутанул ручку в другую сторону — стекло поднялось.

— К тебе попадешь — не выберешься. — Он обернулся и, чувствуя непонятную обиду на тех, кто видел его неловкость, понял с опережающей события радостью, что сейчас с ним произойдет тот редкий случай, когда он не станет сдерживать себя и наружу вырвется в бесконтрольных словах вся горечь, какая накопилась у него на душе за вчерашний вечер и за ночь, а может быть, и за всю его жизнь — нервную и неустроенную. — Заходи!.. Сам бы зашел! Поглядел бы, как люди живут и чего им надо.

Злая радость переполнила его, и он, уняв краткой паузой желание кричать, продолжал намеренно тихо и, как ему представлялось, веско:

— И по какой причине ты ко мне такой добренький? Сидел за бюрократической городьбой — Левенцеву не пробиться, а тут нос к носу столкнулись — и неудобно отмахнуться? Ты уж себя не утруждай. Двадцать лет живем в одном городе, а я только сегодня для тебя объявился, так считай, что не виделись — высокие твои пороги обивать не стану!

Шофер, привыкший ко всякому, привыкший делать вид, что начисто лишен зрения и слуха, сидел, равнодушно отвернувшись, и руки его безучастно лежали на баранке руля. Руфина Викторовна, пряча в мех улыбку, с интересом глядела на Левенцева и на мужа, ожидая, чем кончится неожиданное это свидание. В такой ситуации разозлиться бы Семену Артемьевичу, но он не почувствовал зла и, как думалось ему, понял Левенцева. Нелегко тот живет, а он его посадил в машину: «Заходи…»

Левенцев снова торкнулся в дверцу, снова обернулся, и голос его зазвучал высоко и неприятно:

— За двадцать лет ты ни разу даже не слышал обо мне! К чему же твоя жизнь обращена? Уж не к людям, конечно. К бумагам! К справкам, отчетам! И если ты привык к такому: «Разрешите? Позвольте? Будьте добры!..», — то я тебе скажу по-другому: ты, видно, бюрократ! Сидишь у себя в кабинете, жизни не знаешь, да и дела тебе до нее нет никакого! Бумажки тебя интересуют, бумажки! И не до меня тебе! Я для тебя — только случай! Не до людей тебе!..

Семен Артемьевич, будто в нем вспыхнуло что, будто осветило всю его жизнь, глянул на всю ее издали и увидел, сколько затрачено им усилий, сколько сделано всего — одних домов сколько построено, все для людей, для кого же еще?! — и опять не почувствовал раздражения, почувствовал новый прилив жалости к Левенцеву.

— А как ты понимаешь это? — спросил он. — Кому до людей, кому не до людей?

На скулах Левенцева зажглись красные пятна, голос его зазвучал еще выше и визгливее, еще неприятнее:

— К себе самому обратись! Вглядись да подумай: о чем беспокоишься, о чем печешься больше всего?!

— Ну, а ты как думаешь? — заинтересованно спросил Семен Артемьевич.

Левенцев, будто его охладили спокойные эти вопросы, повел рыжей своей бородой, беспомощно как-то глянул на равнодушный затылок шофера, на улыбающиеся темные глаза Руфины Викторовны и сказал неуверенно прозвучавшим голосом:

— Заботишься о себе самом, наверно, о покое своем.

— Вот как? — удивленно произнес Семен Артемьевич. — И всего-то?

— А нет?! — Левенцев опять повысил голос. — План, как все, гонишь, наверно!.. Тонны, километры…

— Ну-ну, — подбодрил Семен Артемьевич, испытывая веселую насмешливость. — А я-то по простоте душевной думал, что километры и тонны эти людям нужны.

— Легче всего сказать: людям. Все — людям. А за счет чего, для кого именно?.. Может, тоннами этими ты придавил кого?

— Попробуй сам, дай тонну, а потом и суди: нужна кому она или нет, — сказал Семен Артемьевич, начиная раздражаться.

— Но ты же об этом не думаешь! — закричал Левенцев. — Тебе бы отчитаться — и только. Только бы на хорошем счету быть!

— Откуда у тебя такая озлобленность? — спросил Семен Артемьевич, подавляя заполнившее его раздражение. — Ты все же заходи. Мастерская, говоришь, нужна — ну и заходи… Может, и я все-таки кое-что для людей делаю?

Он вывернул назад руку, сунул Левенцеву, тот медлил, и Семен Артемьевич теперь только разглядел под старой кроличьей шапкой однокашника красные глаза невыспавшегося человека, небритые щеки над рыжей бородой и подумал, что Левенцеву нужна не только мастерская — много чего ему надо.

Левенцев пожал руку.

— Ну, бывай, — сказал Семен Артемьевич. — Рад, что встретились.

— Рад даже?! — Левенцев тоненько, ехидно засмеялся. Сориентировался, рванул на этот раз нужную ручку и выскочил из машины.

«Волга» с места набрала скорость, неловко прижала Семена Артемьевича к сиденью. Пересиливая инерцию, он повернулся, вытянул вперед руку и, взглянув на часы, подумал с досадой, что потерял зря минут десять, наверно.

Каждый его рабочий день был распланирован по минутам, а то и по секундам… Кончалось какое-нибудь заседание, а в приемной толпился уже народ, вызванный для экстренного совещания, и пока одни оставляли кабинет, а другие по приглашению секретарши заходили, он в это время просматривал и подписывал бумаги, звонил по телефону, что-нибудь обдумывал, подперев лоб рукой, но только вновь прибывшие рассаживались, утихал шум, он поднимал голову и говорил:

— Пригласил я вас, чтобы состыковать вопросы…

И с чем только не были связаны эти вопросы! Не спланируй он свое время, не выдели главное для себя на данный момент — и понесет его по течению, и засосет текучка, забьют весь день просители, жалобщики — упустишь из рук дело…

Сегодня он соберет у себя начальников строительных организаций — момент наступил: не забей он тревогу, не подкрути гайки — сколько не достроят, сколько жилья недополучат люди! Для кого, спрашивается, он хлопочет?..

Так размышлял Семен Артемьевич, сидя в бегущей по белому городу черной «Волге», а Левенцев в это время шел к себе в коммунальную квартиру двухэтажного кирпичного дома довоенной постройки. Чувствовал он себя за свою несдержанность неловко. Ведь он ничего не знал о жизни Худякова, судить о ней не мог, оправдывался теперь перед самим собой: «А-а! Двадцать лет не виделись — не увидимся, наверно, еще столько, а такого ему никто не скажет — пусть поразмыслит на всякий случай…» И торопился домой в надежде, что сможет поработать сегодня — наступил трудовой день, и соседи ушли, а если кто и остался, то спит, и никто мешать не будет…

Ночью, когда в квартире угомонились, Левенцев тоже лег, но уснуть не мог: напряжение натянуло нервы и не отпускало. Он применял все известные ему способы уснуть — и расслаблялся, твердил себе: «Все хорошо, все спокойно…», и считал до ста, и, припоминая, перечислял фамилии — забывался даже, засыпал, но всякий