Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити

— Постой, постой!.. Но, старик, это чудовище!

— Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй!.. — продекламировал. Лева Слободко.

— Это ужасно — то, что ты говоришь… Значит, я должен трудиться на потребу пахарю, потому что он трудится на меня?

— В общем, да, для него.

— На потребу!.. Рядовой пахарь не поймет Левитана, Серова. Лети в тартарары искусство, разбивай вдребезги Микеланджело, рви на куски холсты Левитана — да здравствуют лебеди на лубке!

Лева Православный в ужасе схватил себя за лохматую голову. Чернышев сидел на койке, подвернув под себя ноги, торжественный, как султан на приеме.

А Федор ждал, что он ответит. Федор вспомнил Матёру. Как ни близка она, как ни дорога, но приходится признать, что там, в горницах, по избам, висят маки с конфетных коробок, кипарисы и русалки, пудрящиеся блондинки — рекламы царских времен. Микеланджело, Левитан, Серов, Ванг-Гог — знать их не знают в Матёре. Жить искусству но вкусам Матёры? Нет!

Неужели Чернышев не прав? Он спокоен, он слушает…

Выждав, пока уймется: Православный, Вячеслав, произнес:

— Не поддавайся, — и поставь себе цель — воспитать вкус этого пахаря. Возложи на себя эту трудную обязанность.

— Для того чтобы воспитывать, нужно, чтоб тебя, понимали. Бессмысленно приниматься за воспитание зулуса, если он не знает твоего языка.

— Учи своему языку!

— Учил поп еврейчика правильно говорить, да сам и стал по-местечковому картавить.

— На то ты не поп, а художник. Тут-то и проявись как личность.

Православный сосредоточенно мигая и посапывал, выражение его лица было угнетенно-серьезным.

— За твои добропорядочные слова может спрятаться какой-нибудь держиморда от искусства, — сказал он хмуро.

— Может, — спокойно согласился Вячеслав. — И за более высокие слова пряталась разная сволочь. Ожиревший рантье во Франции, наверное, до сих пор с умилением твердит: «Свобода, равенство, братство», да еще «Марсельезу» со слезой поет.

Пришел Иван Мыш, откидывая мокрый воротник пальто, проворчал:

— Ну и погодка. Собаку добрый хозяин за ворота не выгонит.

Увидел лежащего поперек своей койки в плаще и фуражке Леву Слободко, совсем скис, загудел плаксиво:

— Хлопцы, что же это?.. Тут полночь, изгонялся как легавая, устал, в свой угол спешил, — на вот, занято… Пьян?.. Ну да, пьян… Изволь нянчиться.

— У него, старик, душевная драма, нужно снисходить.

— Какая, к ляху, драма?.. Возьму вот в охапку и выкину на улицу.

— Старик, ты непоследователен. Только что провозгласил: при такой погоде добрый человек собаку не выкинет за ворота. Собаку! А он — учти — творческая личность.

— Ну а спать-то мне на полу, что ли, из-за этой, будь она неладна, личности?

— Он не меньше тебя нуждается в отдыхе.

— Га… — Растерянность, гнев, изумление Мыша Без Мягкого Знака достигли вершины.

Общими усилиями стали стаскивать «творческую личность» с койки. Она лягалась сапогами, произносила нечленораздельные ругательства, Иван Мыш, увернувшись от очередного пинка, подхватил под мышки, поднял в воздух дюжего Слободко, поставил на ноги в проходе. С минуту все в полном молчании с интересов наблюдали: свалится или нет? Слободке шатало, как тот камыш, о котором любит петь подвыпивший русский человек, я все-таки он с честью вышел из испытания — открыл глаза, обрел устойчивость, спросил:

— Это где я?

Каждый по-своему удовлетворил его законнее любопытство:

— В раю.

— На Парнасе.

— Иль в вытрезвиловке — одно и то же…

В поле зрения Слободко попал ухмыляющийся Вячеслав Чернышев, и Слободко стряхнул вместе с хмелем остатки сна, твердо шагнул на Вячеслава:

— Тебя-то мне и надо.

— Узрел, ишь ты!

— Давай хохмочки в сторону. Серьезно поговорим. Я считаю твою позицию чисто ренегатской…

Иван Мыш не на шутку забеспокоился:

— То ж он спор зачнет!.. Это в полночь-то. Уймите его — свету невзвидим.

Вячеслав трясся от смеха:

— Стоит кол, на колу мочало, начинай сначала.

— Ну, что вы все скалитесь?

— Старик, ты уже получил свою порцию, нечестно лезть за второй.

— Уже? — Слободко озадаченно почесал в затылке. — Убей, не помню.

— Еще бы…

— Ну и черт с вами. Укладывайте меня спать.

— Сегодня очередь Православного принимать гостей.

— У Православного от ног пахнет.

— Это аристократизм, старик.

— Вались ко мне, — пригласил Федор.

Иван Мыш, уже успевший залезть под одеяло, взбивая под головой подушку, по-домашнему успокоенно бубнил:

— Ну, так-то лучше… Спать будем… Утро вечера мудренее.

Слободко, повернувшись к стене, заполнял маленькую комнатушку богатырским храпом. Лампочка над подъездом во дворе бросала в незанавешенное окно робкий свет, он достигал смятой подушки Вячеслава, освещал крутой лоб, по — мальчишески короткую, вздыбленную челку.

Федор не спал, — пристроившись на краю жесткой койки, лежал с открытыми глазами, думал.

Цель… Это слово несколько раз повторил в споре Вячеслав. Слово прискучившее, приевшееся, как нудные старческие сентенции. Сейчас это слово, словно солдат, снявший шинель, надевший штатский костюмчик, представало перед Федором в ином свете, в него стоило пристальней вглядеться.

На заре туманной юности, по ту сторону крутого и тяжелого перевала, называемого войной, Федор шагал по утреннему городу, был глуп, наивен, самоуверен, но имел твердую цель — стать художником. Искусство казалось ему легендарным островом сокровищ. Он, Федор, верил — достигнет заветных берегов, найдет спрятанный клад.

Война… Неизведанный берег, спрятанные сокровища… К чему сокровища, когда и без них славно можно прожить, без них в летний полдень будет хлестать в землю теплый дождь, без них станут лопаться в весенней истоме распухшие почки, капать с губ задумавшейся лошади розовые от заката капли воды. Что сокровища, когда под угрозой сама жизнь. Цель — выжить!

И он выжил, мало того, он ступил на заветный берет одной ногой, на самый край. Ступил и оглядывается — где сокровище? А остров велик — горы, скалы, леса, долины, ущелья. Где сокровище? Где цель? Недоступна!

Храпит, отвернувшись от Федора, Лева Слободко, у него крепкая, жаркая спина. Этот парень из тех бесшабашных флибустьеров, которых тянет не само сокровище, а приключения, с ним связанные, не цель, а поиски. Заметил первый камень, решил — здесь клад, стал ковыряться. Поковыряется, бросит, направится к другому валуну… Нет, этот не найдет, но не огорчится, так и проживет, думая, что клад у него в руках.

А Лева Православный?.. Время не повернешь назад, время несет вперед и самого Православного, но только тот сидит лицом к хвосту, умиляется — ах, хороши убегающие в прошлое пейзажи. Что за цель, которая остается позади?

Иван Мыш…. Мастерит брошки, добросовестно пачкает холсты…

Один Вячеслав знает — или делает вид, что знает, — где спрятан клад. Если встать за его спиной, послушно следовать за каждым шагом, сделаться его двойником? Он придет к кладу, может, все не заберет, что-то оставит — жалкий расчет. Двойника, копию, слепого последователя в искусстве не чтят. Ищи сам…

Федор лежал с открытыми глазами, думал…

В мастерской он часами простаивал за спиной у Вячеслава, восхищался его широким, вбирающим в себя пространство мазком — каждый удар кисти или выдвигал вперед кусочек холста, или отталкивал назад, погружал в воздух.

Сам Вячеслав за мольбертом становился немного помешанным, что-то ворчал про себя, глядел голодными глазами на натуру, краски размешивал на палитре судорожно, отходя, всматриваясь в работу, гримасничал. Почти всегда после двух часов, отведенных на живопись, он был вял, неразговорчив, под глазами проступали синяки. Через несколько минут отходил, начинал балагурить.

Федор под впечатлением его работы старательно лепил — чтоб бок самовара был выпуклым, чтоб чайная чашка в глубине не лезла вперед, чтоб между ней и глиняной крынкой на переднем плане ощущался воздух. И вроде получалось, только мазки не такие широкие и точные, как у Вячеслава, — ватные. В самом начале, едва приступив к работе, Федор, видел какие-то «вкусные» куски — глина крынки, и бок самовара, голубовато — гладкая, чашка и суровая скатерть. Он надеялся — то-то «полакомится», но вечный страх — как бы не утерять, форму заставил забыть обо всем. Натюрморт кончен, а Федор, так и не испытал «вкуса».

Валентин Вениаминович на обходе сказал:

— Зайди сюда посла второй лекции. Поговорим с глазу на глаз.

Сразу же после звонка с лекции Федор бросился в мастерскую.

Валентин Вениаминович ждал, сидел перед его мольбертом, перекинув ногу на ногу. Внизу прислонен первый холст Федора — бутылка с лимонами.

— Садись, — пригласил Валентин Вениаминович.