Илья Дворкин - Взрыв

Он выгнал всех из прорабки, переоделся.

Балашов сидел один в новом своем зимнем пальто, только без шапки, и снова, второй уже раз за этот несчастный день, ругал себя на чем свет стоит.

То, что он выглядел довольно глупо во всей этой истории, Саньку не очень-то волновало. Авторитету его это не повредит. А если повредит, значит, никакого авторитета не было.

Санька давно уже понял одну истину, подсказанную в свое время Филимоновым, — хочешь, чтоб тебя уважали рабочие, не обманывай их.

Это не так-то просто, как кажется. Иногда это и вовсе не зависит от прораба.

Человек, допустим, работал сверхурочно, обязательно надо ему заплатить, а у прораба на это денег не хватает, не хватает заработного фонда. И начинаются скандалы.

Но вообще-то вопрос этот очень сложный. Частенько то, что делается сверхурочно, запросто можно сделать в рабочее время, а не делается по нерасторопности или забывчивости того же прораба. А для получения премии должна быть в числе других пунктов и экономия фонда зарплаты.

И вот иной прораб или мастер предпочитает выслушать кое-что не больно-то приятное от рабочего по поводу вескости своего слова, но зато получить премию.

А потом, когда действительно позарез необходимо остаться сверхурочно и закончить какую-нибудь срочную или аварийную работу, тот же рабочий может со спокойной совестью послать всех к чертовой матери, переодеться и уйти.

И никто его не сможет заставить остаться, если он не желает.

Правда, так почти не бывает или бывает очень редко — люди отходчивы и обычно не хотят подводить всю бригаду.

Вот этим некоторые и пользуются.

Санька ни разу еще не обманул никого из своей бригады.

Бывало так, что денег действительно не было, не мог он заплатить в этом месяце, и все тут. Санька говорил:

— Обещал, но не могу. Ни копейки от фонда не осталось. Если можешь подождать, заплачу в следующем месяце. Если не можешь, отдам свои из зарплаты.

И ни разу еще никто на него не обижался за это, понимали. Любому ведь объясни по-человечески, без криков, без обману, и всякий поймет.

Балашов как-то подслушал случайно разговор одного своего рабочего с приятелем из другой бригады.

— Ты не гляди, что молодой, — говорил тот, — у нашего Константиныча слово — железо, обещал — в лепешку расшибется, а заплатит. Свои отдаст лучше.

— И берете?

— Чокнулся, что ли? Он ведь и вправду отдаст. Как потом ему в глаза глядеть? Это надо совсем уж совесть пропить, чтоб у такого человека брать.

— Погоди, погоди, — говорил приятель, — пооботрется ваш, научится всяким фокусам, тоже начнет объегоривать нашего брата помаленьку. Это он по молодости так да по неопытности. Какой дурак от премии ради тебя, лопоухого, откажется. Тоже скажешь!

— Ну уж черта с два! Любой из наших голову отдаст, что такого с Константинычем не будет. А фокусам учиться не надо, это тебе не институт кончать, невелика наука, каждый дурак сумеет. Тут уж одно-единственное в счет идет — есть совесть или нету. Или, бывает, вроде бы и есть, да какая-то будто резиновая — для одних есть, для других совсем, брат, наоборот.

Санька слушал эти неторопливые рассуждения затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово.

Потом дружки заговорили о какой-то Тамарке, и Санька на цыпочках отошел.

Вот тогда-то он и поклялся сам себе, что никогда в жизни не обманет. И тут дело было не только в деньгах — заплатишь или не заплатишь, дело было в справедливости. Балашов знал, что рабочие простят все — и ругань, и грубость, и наказание, если только все это за дело, по справедливости.

И тут уж попади ты в любое, самое смешное положение — ничего твоему авторитету не сделается.

Балашов вспомнил, как Зинка, будто в матче по регби, ловко сшибла его на землю, и усмехнулся.

«Гляди-ка, такая вроде бы толстокожая, неповоротливая, а реакция оказалась получше, чем у всех остальных, да и у меня тоже», — подумал Санька.

И на память пришла другая женщина, совсем не похожая на огромную грубую Зинку, — тоненькая, молодая, красивая.

Он прибежал к ней года полтора назад в одну из самых страшных в его жизни ночей, растерянный и оттого ожесточившийся, готовый на все, и встретил в этой такой легкомысленной и слабой на вид женщине твердого, решительного человека, который...

Впрочем, надо по порядку.

Финляндский вокзал кишел как муравейник. Сотни людей, с рюкзаками, гитарами, сумками, толпились под круглым куполом, орали, смеялись, пели.

Одна за другой уползали зелеными гусеницами электрички прочь из города к благословенному лесному, валунному, озерному Карельскому перешейку. Финляндский вокзал казался Саньке гигантским насосом, который без передышки откачивает приливающие людские волны.

Качает, качает, а волны все не убывают, не редеют, и Санька вдруг отчетливо представил себе, как мелеют улицы Ленинграда, становятся тихими, безлюдными, пустыми, потому что вокзалы-насосы работают на полную мощность и останавливаться вроде не собираются.

Их было трое: Санька и два его старинных, еще школьных, друга — Вячек Федоров и Генка Эдельберг.

Генка всю жизнь учился на круглые пятерки. Но ему прощался этот грех за то, что он никогда не зубрил в отличие от других отличников. Он был такой же, как и все, как Санька, как Вячек, — безалаберный, драчливый, любящий побездельничать парень.

Нормальный, в общем, ученик.

Ненормальность его заключалась в том, что если другие, те же Санька или Вячек, не приготовив дома урока, канючили что-нибудь о несчастной больной бабушке и в конце концов получали двойку, то Генка выходил к доске и, не имея понятия о какой-нибудь, допустим, геометрической теореме, выводил ее сам.

Выводил громоздко, не так изящно, как в учебнике, но сам. Как никто еще не выводил.

Учитель только за голову хватался, долго разбирал его каракули, куда входила и высшая математика, о которой никто еще в школе не имел понятия, а Генка уже имел, и скрепя сердце вынужден был ставить Генке пятерку, предварительно обругав за безделье. Так бывало и на других уроках, по другим предметам. «Хорошая голова да оболтусу досталась», — говаривал директор после очередного Генкиного номера. Директор говорил такие печальные слова и уныло качал головой. Но тут он малость ошибался, даром что директор.

Генка остался таким же, каким был в школе, — задиристым, смешливым, малость ехидным, и постороннему человеку и в голову не приходило, что он кандидат наук, известный астроном, статьи за границей печатает. Причем диссертацию он защитил почти одновременно с дипломом.

Так уж посчастливилось человеку в жизни, досталась ему удивительная, прекрасная голова, и в этой части своей сентенции директор был прав.

У Вячека судьба сложилась сложнее и трагичнее.

Всю свою жизнь он был спортсменом, причем не просто спортсменом, а спортсменом-фанатиком. Не курил, изнурял себя жестким режимом, зарядками, тренировками.

Он был прекрасным пловцом, отлично играл в водное поло, а в конце концов увлекся подводным плаванием, и это сделалось самым главным в его жизни.

Когда его призвали в армию, он был вторым призером страны по подводному плаванию, и, разумеется, попал на флот.

Он не очень-то распространялся о своей службе, видно, нельзя было говорить о ней, но Санька догадывался, что она была хоть и очень трудной, порой опасной, но интересной и рискованной — не заскучаешь.

Это было то самое дело, к которому Вячек стремился всю жизнь.

Он служил на Черном море, писал Саньке восторженные письма, приезжал в отпуск, загорелый, большой, красивый, в якорях, значках каких-то, и все знакомые девчонки сразу начинали по нему сохнуть, и надо сказать, тут уж он не терялся, восполнял с лихвой все упущенные из-за своего спортсменского фанатизма жизненные соблазны. А потом с ним произошло несчастье. На большой глубине что-то случилось с аквалангом, он перестал подавать воздух, и Вячеку пришлось бросить его и уносить ноги. Жизнь он спас, но дело свое, единственное в жизни, потерял. Он получил баротравму — от резкого перепада давлений лопнула верхушка правого легкого.

Вячека спасли. Он полгода валялся в госпитале, вылечился, но вернуться в свою часть уже не смог, его демобилизовали.

Это несчастье наложило на него такую резкую печать, что Саньке и Генке долго пришлось привыкать к новому, незнакомому — суровому и неразговорчивому человеку, который раньше был веселым Вячеком. Он долго мыкался, менял профессии, но так и не смог жить без акваланга, без воды.

Вячек устроился работать инструктором по подводному спорту в морской клуб.

Глубже пяти метров ему категорически запрещали нырять, но Санька подозревал, что Вячек не смирился, что он все-таки опускается втихомолку на бо́льшие глубины, надеется приучить свое раненое легкое к нагрузкам, мечтает вернуться под воду.

Все трое давно уже хотели пожить одни, где-нибудь в лесу, на берегу озера, поплавать, понырять, отдохнуть от повседневной суеты.