Борис Бондаренко - Залив Терпения (Повести)

Незнакомец промолчал, внимательно разглядывая ее, потом кивнул на стену с фамилиями:

— Сын?

— Двое…

— Двое? — Незнакомец сдвинул брови и, не спуская с нее глаз, немного растерянно сказал: — Значит, Харабаровы, раз двое…

Дарья Андреевна ахнула.

— Да ты аль знал их, сынок?

— Как не знать, вместе плавали три года назад…

— Господи… — Дарья Андреевна заплакала и невольно склонилась к широкому плечу незнакомца, но тут же вскинула голову и стала разглядывать его лицо, приговаривая: — Да как же это, сынок? И вправду знал, а? Да как же это? Как зовут-то тебя?

— Виктором, а фамилия Кротов.

— Витя, сыночек… — всхлипывала Дарья Андреевна. — Да как же утонули они? Как не убереглись-то?

— Да так уж… — помрачнел Виктор. — Тут, мать, как в лотерее — кому повезет, кому нет.

А Дарья Андреевна все всхлипывала и держалась рукой за плечо Виктора, словно боялась, что этот неожиданный человек, знавший ее сыновей, вдруг исчезнет куда-то.

— А как же ты здесь оказалась, мать? — спросил Виктор.

Дарья Андреевна, успокаиваясь, рассказала ему, откуда приехала, где остановилась, как зовут ее, и когда Виктор спросил, долго ли она собирается быть тут, робко взглянула на него:

— Насовсем хотела бы, если дозволят.

— Ну, как это не позволят? — Виктор даже удивился. — Не бойся, все сделаем, поможем… В «богадельне» хочешь остаться?

— В какой «богадельне»? — испугалась Дарья Андреевна, и Виктор смутился:

— Да это так, с языка сорвалось. Мы так наше общежитие называем…

— Так, конечно, хотела бы…

— Сделаем, мать, — уверенно сказал Виктор. — Я ведь тоже там живу, на четвертом этаже, восемьдесят первая комната. Если нужно что будет — в любое время приходи, за всякой помощью.

— Вот спасибо, сынок, а то ведь я ничего не знаю здесь, как да что… Витя, сыночек, — тронула она его за руку, — расскажи ты мне о них, о Гене и Коле.

— Ну, что о них рассказывать… — запнулся Виктор. — Сыновья у тебя были — дай бог каждому… Рыбаки настоящие, работать умели — любо-дорого смотреть было. И товарищи надежные, с такими хоть куда, не подведут… Знаешь что, мать? А это ничего, что я тебя так называю?

— Называй, называй, они тоже меня так звали… А у тебя-то мать есть?

— Нету, детдомовский я… Давай-ка помянем их, а?

Виктор вытащил из карманов бутылку водки, стакан, луковицу, несколько сухих серебристо-коричневых корюшек. Виновато взглянув на Дарью Андреевну, он объяснил:

— Сюда ведь многие как на могилку приходят, корешей поминают… дружков то есть. Я тоже после каждого рейса первым делом сюда иду, хороший кореш у меня был, Сеня Ромоданов, вон, — кивнул он на стену, — во втором ряду его фамилия. Земляки мы с ним, с Тамбовщины, сколько лет вместе кантовались. Тоже не повезло ему, смыло штормом четыре года назад, на моих глазах прямо… Был вот — и нету, — горестно качнул головой Виктор, плеснул чуть-чуть, на донышко, и протянул стакан Дарье Андреевне: — Выпей, мать, помяни сынов своих и Сеню, друга моего…

— Выпью, сынок, — дрогнула голосом Дарья Андреевна, — за них как не выпить, царствие им небесное…

И Дарья Андреевна выпила горькую водку, тихо роняя слезы, зажевала корюшкой.

— Эх, жизнь! — крякнул Виктор, с размаху налил себе полный стакан и, не морщась, выпил, захрустел луковицей.

Сидели молча, смотрели на каменные плиты, иссеченные прямыми бронзовыми строчками фамилий. Потом внизу, близко где-то, раздались голоса, и взобрались на холм, отдуваясь, два молодых, модно одетых парня в темных очках, с фотоаппаратами и плащами-болоньями через плечо. Виктор недружелюбно скосил глаза в их сторону, проворчал:

— Принесла нелегкая…

Двое, разговаривающие уверенными громкими голосами, сфотографировали памятник, плиты с надписями, потом один из них изогнулся у подножия, оперся о памятник рукой, а другой стал наводить на него аппарат. И тут Виктор встал и решительно направился ко второму, негромко сказал:

— А ну-ка, убери свою щелкалку.

— Это еще почему? — тот удивленно повернул к нему большие черные стекла очков.

— Потому… Здесь вам не цирк.

— А что здесь? — со спокойной иронией спросил тот, что стоял у памятника, и снял очки.

— А ну, мотайте отсюда… — тихо, с едва сдерживаемой яростью сказал Виктор, шагнул к парню с фотоаппаратом, и тот попятился, сказал товарищу:

— Пойдем, Стас, это псих какой-то…

Ушли, враждебно оглядываясь, бормоча под нос ругательства. Виктор снова сел рядом с Дарьей Андреевной, молча склонился, невесело глядя себе под ноги. Молчала и Дарья Андреевна, смотрела на плиты, принялась зачем-то считать фамилии — их оказалось семьдесят девять. Три плиты были исписаны полностью, четвертая на две трети сияла белой каменной чистотой.

Дарье Андреевне стало не по себе, она посмотрела на Виктора, страшась за него. А тот, встретив ее взгляд, обеспокоенно спросил:

— Устала, мать? Может, пойдем?

— Идем, сынок.

Даже с помощью Виктора спуститься с холма оказалось не так-то просто. Дарья Андреевна, оскальзываясь, почти скатилась вниз, спросила с невольной укоризной:

— Что ж дорогу-то к такому месту не сделали?

— Денег не хватило. Памятник-то на наши средства, собранные всем городом, строили. Все хотим как-нибудь сами ступеньки сделать, да руки не доходят.

Он бережно повел Дарью Андреевну в общежитие, причудливо прозванное «богадельней». Называлось оно так потому, что плата за жилье была смехотворно низкая — какие-то копейки в сутки, — а можно было и месяцами жить беспошлинно — контора запомнит, запишет, вычтет потом из заработка. И уже к вечеру пронесся по общежитию слух, что приехала мать Харабаровых, утонувших зимой на «Маломе», и будет, видно, ходить и искать тех, кто знал ее сыновей. Таких оказалось не так уж и мало, и как-то само собой решено было между ними, что говорить о Генке и Кольке только хорошее. И в тот же день многие увидели Дарью Андреевну, осмотрели, единогласно решено было — старушка добрая, тихая, одним словом — «правильная», и если кто обидит ее хоть ненароком — тому плохо будет.

И Дарья Андреевна вместе с Виктором, прочно взявшим ее под свою опеку, пошла по этажам. Указали ей комнаты, в которых жили ее сыновья, — их оказалось шесть, — и наплакалась и нарыдалась она вволю, слабыми руками ощупывая кровати, столы, тумбочки, которых касались руки ее сыновей. И слушала, что говорили ей… Рассказы эти были очень похожи один на другой — да и что особенного могли рассказать ей рыбаки? Как работали ее сыновья, как мерзли и мокли, как уставали, что ели и пили… Но Дарья Андреевна слушала каждый рассказ как бы заново, словно и не говорили ей только что почти то же самое. И хоть и догадывалась она, что не обо всем рассказывают ей, но молчала, сама почти ни о чем не спрашивала.

Под конец этого обхода встретился им пьяненький Ванька Губин, — распоследний алкаш, совсем уж доходяга, — и полез было к Дарье Андреевне целоваться, но Виктор перехватил его и легонько толкнул на койку. Ванька, не обижаясь, умильно смотрел на Дарью Андреевну, почти плакал, рассказывая:

— Ну да, пьяный я, мамаша, а что делать? Такая жизнь наша пропащая… А если бы не пьянство… да я бы вместе с этой «Маломой» и вашими сыновьями на дно пошел…

И Ванька рассказал Дарье Андреевне историю своего чудесного спасения, в подробностях известную каждому в городе. Ванька зачислен был на «Малому», собирался к утру явиться в порт, чтобы идти в море, да прибыли вдруг с рейса кореша-богодулы, — Дарья Андреевна уже знала, что странное слово «богодул» означает «пьяница», «гуляка», — зацепили с собой, и закеросинил Ванька на всю железку, так что дым столбом пошел, и опоздал к отходу «Маломы». Ваньку списали в резерв, а когда узнал он, что «Малома» со всей командой пошла ко дну, поклялся, что больше никогда не выйдет в море, и вот с самой зимы каждодневно напивается в стельку, празднуя свое спасение, сшибает рюмки и не нарадуется тому, что жив остался… Досказав свою историю, Ванька тут же свалился и заснул, а Дарья Андреевна, утомленная долгими разговорами, ушла к себе в комнату — плакать… Плакалось ей теперь легко.

И с комнатой этой все устроилось как нельзя лучше. Виктор написал за нее какие-то бумаги, — Дарья Андреевна только подписалась под ними, — взял ее метрику, сходил в милицию, еще куда-то, и через две недели ей выдали новенький, негнущийся паспорт. И дело ей нашлось — стала работать уборщицей. Не из-за денег, конечно, — но тело ее, с малых лет жившее работой, запросило работы и сейчас. И хотя порой и сильно уставала она за день, но никогда не жаловалась и не просила ничьей помощи. Все шесть комнат ее сыновей, хоть и были на разных этажах, оказались в ее ведении, и их она убирала с особенным тщанием.