Абдурахман Абсалямов - Вечный человек

— Да что ты говоришь?!

— Замучили, гады!

— Запомним и это! — после молчания проговорил. Задонов.

Этим вечером в сорок втором бараке было особенно холодно. Узники прятали руки в рукава, согнувшись, непрерывно ходили из угла в угол, стараясь согреться.

Они отупели от холода. Все их желания и помыслы были только о тепле. Печей в бараках почти не топили, воздух согревался дыханием людей, испарениями человеческих тел — и потому был тяжелый, вонючий.

Вот мимо Назимова прошел редко унывающий Жак. Он пытался насвистывать какую-то веселенькую мелодию, но посиневшие губы отказывались ему повиноваться и вместо свиста получалось жалкое шипение.

Тут же, накинув на плечи большой выношенный платок, прохаживался Пьер де Мюрвиль, похожий на сгорбленную старуху. Увидев Назимова, он остановился.

— О, вам, русским, не страшен никакой холод! — Он похлопал Баки по спине. — Молодцы! При помощи мороза вы победили Наполеона и не пустили фюрера в Москву.

Назимов только улыбнулся. Не было смысла спорить сейчас с кем-либо из французов, буквально коченеющих от холода. Можно выбрать более подходящее время, чтобы доказать им, почему русские разгромили не только Наполеона, но громят и Гитлера.

После долгой, изнурительной вечерней поверки узники снова вернулись в свои вонючие, промерзшие ба «раки. Едва прозвучал сигнал отбоя, все заторопились к своим нарам. Назимов, сделав страдальческое лицо, держась за живот, заторопился в уборную. Но не дойдя, осторожно скользнул по коридору, выскочил за дверь. На улице ни зги. Все еще идет дождь, перемешанный со снегом. Порывисто дует ветер. Где-то совсем близко протрещала автоматная очередь. Снова лагерь погрузился в тревожную тишину.

И в этой тишине послышались осторожные шаги. Невидимый в темноте Назимов присмотрелся и, узнав Задонова, едва слышным кашлем дал знать о себе.

— Ты один? — прошептал Николай.

— Сейчас должен подойти.

Неожиданно вспыхнувший луч прожектора скользнул по крышам бараков, заметался по улочкам. Вдали замелькали фигуры лагершуцев с белыми повязками на рукавах. Беспокойство друзей возрастало.

Наконец из темноты возник Толстый в своей лохматой шапке, с ходу крепко пожал руку Задонову, шепотом спросил:

— Тезкой приходитесь мне?

— Да, тезка, — подтвердил Задонов.

— Борис разговаривал с вами?

— Да.

— Согласны?

— Согласен.

— Как следует продумали всё?

— Да, время было.

— Хорошо. Я сообщу товарищам. Связь через Бориса. Идите.

Пока не стихли шаги удаляющегося Задонова, они не проронили ни слова. Потом Толстый придвинулся вплотную к Назимову, Баки ощущал теплое его дыхание.

— Черкасов встретится с тобой на Новый год. Он придет не один. Вы договоритесь о будущих встречах. Примите все меры предосторожности. Будь здоров.

Теперь Назимов пожал руку Толстому слегка, помня, что ладони у него болезненно чувствительны.

Баки остался один. Ему было о чем подумать. Предстоят новые встречи, новые дела… Люди, словно из потемок, неслышно возникают перед Баки и так же неслышно исчезают, — вероятно, вот так же полые воды текут подо льдом: до поры до времени они не видны. Но наступает час, и их могучая сила сокрушает толщу льда. Пробьет час и в Бухенвальде — после долгой и тяжелой неволи волны вырвутся на простор.

Постояв еще минуту у дверей, Назимов вернулся в барак. Разулся еще у порога и, неслышно ступая голыми ногами по холодному полу, пробрался на свои нары — крайние на нижнем ярусе.

Новый год! Подумать только, Баки совершенно забыл, что существует у людей традиция отмечать Новый год торжеством. Теперь лежа на жестких нарах, он вспоминал семью, жену. Как весело, бывало, встречали они новогодний праздник! Разве может заглохнуть в памяти звонкий смех Кадрии, задорный перестук ее каблучков, — в пляске она словно горела.

«За счастье!» — это был любимый тост Назимова. Пил он за счастье и в первую ночь 1941 года. «Пусть Новый год принесет всем нам счастье и радость!» — сказал он тогда. А где провел он последнюю ночь сорок первого, где встретил сорок второй год? В блиндаже, затерявшемся в глухих Волховских лесах. А сорок третий?.. Нет, не вспомнить. То ли в концлагере, то ли в тюрьме. А сорок четвертый год он собирается встретить здесь, в Бухенвальде, в фашистском застенке. Можно ли было предполагать!..

Ему захотелось перемолвиться словом хоть с кем-нибудь. Не с кем! Отто нет на месте. По ночам он частенько исчезает неизвестно куда. А с другими какие же могут быть разговоры.

Назимов думал о том, что принес прошедший год и что сулит будущий. Теперь Баки более или менее регулярно знакомится со сводками Совинформбюро, неплохо представляет положение на фронтах. Наступление Советской Армии продолжается, инициатива полностью в ее руках. Неужели 1944 будет годом победы? Теперь Назимов верил в это. Если и случится оттяжка, то не длительная. Вера укрепляла его дух, помогала переносить голод, холод, унижения. Осмысленная, целеустремленная жизнь прибавляет человеку не только душевные, но и физические силы. И как хорошо сознавать при этом, что он, Баки, не просто думающий человек, но еще и коммунист, устремленный всем своим существом в лучшее будущее. За время бесконечных скитаний из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму, за время страданий, побоев острый, гибкий командирский ум Назимова, казалось, притупился. Но сразу же после первых откровенных бесед с Йозефом мысль его начала пробуждаться к деятельности, набираться сил и расправлять крылья. Баки снова почувствовал себя советским офицером. А после встреч и объяснений с Толстым, особенно после того, как было получено задание «Русского политического центра», Баки ощутил прилив энергии, готовность действовать.

Теперь Назимов думал о том, что предстоит ему сделать.

Однажды — это было после первого же разговора с Йозефом — Назимов размечтался и в горячности сказал Задонову;

«Если бы у меня была хорошо вооруженная рота, я бы прорвал проволочные заграждения и освободил узников».

Теперь же, когда пришлось всесторонне обдумывать план освобождения, он понял, что охрану Бухенвальда не разгромить не только ротой, но и батальоном, и полком. Ведь лагерь охраняется дивизией отборных гитлеровских головорезов. А ему, Назимову, не заполучить даже и взвода настоящих бойцов. Десятки тысяч узников должны полагаться только на свои собственные силы. Но именно своей массовостью они могут подавить врага. Рассчитывать на оружие, особенно в первые часы, повстанцам не придется. Массовость — вот главное! Но массы надо организовать, сплотить. Чтобы восстание не было авантюрой, необходимо создавать какие-то соединения, например бригады, ибо мелкие подразделения, надо полагать, уже существуют в лагере. Возможно ли создать бригады в условиях Бухенвальда, где следят за каждым неосторожным шагом узников? Удастся ли разработать и применить соответствующие методы конспирации? И с чего начать сколачивание бригад? Как управлять ими и каковы должны быть средства связи? Где проводить обучение солдат и командиров?..

Возникали десятки сложнейших вопросов. И Назимов, прежде чем предложить своим товарищам какой-либо вариант плана, должен был найти более или менее ясные ответы на все эти вопросы. Без этого любое его предложение не стоит и ломаного гроша.

Пока Назимов раздумывал над всем этим, вернулся Отто. Заметив, что Баки не спит, смотрит в потолок, закинув руки за голову, Отто сказал тихо:

— Прошлое вспоминаешь? Дай руку. Поздравляю тебя с наступающим Новым годом!

— Спасибо! — тепло поблагодарил Назимов. — И я поздравляю тебя. Пусть наступающий год будет годом нашей победы.

— Пусть будет так. Вот, возьми… — Отто протянул Назимову кусочек сахара. — Праздничный подарок. Бери. У меня есть еще один.

Отто присел рядом на краешек нар.

— Вот судьба! — тихо говорил он. — Где-то сейчас звенят бокалы… Залиты светом праздничные комнаты… Танцы, музыка, радостный смех. А мы… на голых досках. Вдали от друзей, от семьи. У тебя есть дети, Борис?

— Было двое. Один умер во время эвакуации.

— У меня — трое. Трое парней. Старший уже в фашистской тюрьме. Что с остальными — не знаю.

— А жена? — спросил Назимов. — Письма пишет? Ведь немецким политзаключенным разрешено получать одно письмо в месяц.

— Нет, не пишет. Как только меня арестовали, она развелась со мной. Вернее, ее заставили развестись. Сама она ни за что бы… А теперь уже не знаю. А твоя жена, Борис?

— Моя — ждет! Она не перестанет ждать, пока не получит похоронную обо мне.

— А если получит?

— И тогда будет ждать! Отто долго молчал.

— Я тоже так думал вначале, — заговорил он горько. — Я тоже верил, как и ты. А обернулось по-другому. Ну что же! Ничего! — сквозь зубы прошептал он.