Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

слегка кивнул, хлопнул дверью и вышел на простор улиц, к заводской Комсомольской площади, к Доске почета, где висел его портрет, не снимаемый многие годы. Фотография уже пожелтела, но на ней он по-прежнему выглядел молодо, а рядом были новые, свежие, незнакомые.

«Ну, вот… Я и прислушался к медицине. У них по-своему правильно. Конечно, жаль только, что в медицину не входит проверка души человека. Ну, я им покажу! Буду работать — и баста! Никто мне не запретит! Иду к директору завода, Курносову. Он знает меня, он поймет. Я же ведь не просто хочу работать, я же ведь — сам завод. Мое сердце билось в такт ему, заводу, много-много лет. Отними у меня это: цех, людей, сталь — и уж тогда никакая в мире медицина не поможет — остановится сердце насовсем.

А он мне, Родионов, сад… Это Быкову под стать.

Еще не хватало, чтоб я в саду женьшень разводил… Оно, конечно, женьшень — корень жизни…»

О! Он хорошо знал, Павел Михеевич Зарубин, что сам является корнем жизни, как в семье, так и на заводе. А что?! Он старый кадровый рабочий — специалист, строитель новой жизни, фундаментальной, с начала тридцатых годов, с первой пятилетки до семилетнего плана.

Он сам женьшень на Урале! Есть что сделано, сработано, заслужено! Много дружков — корней жизни. Кто поспорит?! Он — корень.

И вот, от этого корня должно вырасти дерево с ветками (нет не кустик!)… И вот оно растет. Ветки — его дети. Дерево выросло. Дерево — его семья. Какое дерево?! Осина, дуб или сосна?!

Нет! Дерево жизни. Оно ведь растет по-всякому, и если корни хороши, то и ветки будут здоровыми, цветущими. Кто же садовник?!

«А-а-а! Бросьте! — отмахивался от своих предполагаемых собеседников-спорщиков Павел Михеевич. — Садовник наш — Советская власть!»

Он шел к воротам завода, по-летнему одетый, даже не предъявил пропуска вахтеру, прошел прямо к директору, мимо ожидающих, мимо секретарши, которая почтительно и растерянно встала, зная, очевидно, что мастер-орденоносец Павел Михеевич Зарубин зря к директору не придет.

Зарубин громко открыл дверь и встал посередине кабинета, чтобы выложить перед директором металлургического комбината свою просьбу, свою обиду, свою боль, свое сердце.

Выше идти некуда!

Курносов отчетливо ругал кого-то по телефону. Потом, закончив разговор, посмотрел на Зарубина.

— Здравствуй, Павел! Садись. Что у тебя?!

— Здравствуй, Николай. Я пришел не просто так. Решай, — и Павел Михеевич снова сжал кулаки.

IV

Старший сталевар Быков Иван Сидорович по обыкновению, возвратясь домой, долго и шумно мылся в ванной, смывал с себя «металлургическую грязь», как он выражался, потом надевал пижаму, много и старательно ел, особенно хлеба и мяса, потом садился читать свежие газеты вперемешку со вчерашними. В местной городской газете он с некоторым благоговейным страхом выискивал свою фамилию, и если таковой не оказывалось, утешал себя тем, что в следующем номере обязательно о нем напишут.

После газет он обычно спал как попало и где попало: то в кресле, то на диване, а то и на заправленной кровати.

Выспаться в собственном доме он считал заслуженным и обязательным делом, а просыпаясь, думал о том, что сделать по хозяйству в доме и сколько времени осталось до смены.

Здоровьем его бог не обидел, и если случалась когда какая хворь, то к врачам не ходил, пересиливал ее.

Рослый, широкоплечий, но уже начинающий тучнеть, с большими белесыми глазами, всегда чисто выбритый, он казался не по возрасту молодцеватым для своих пятидесяти лет.

Работал он рьяно и тяжело, на заводе и дома, и никогда не уставал. Пил только по праздникам, всегда к разным пиджакам прицеплял свою медаль «За трудовое отличие», сидел за праздничным столом с таким видом, будто хотел сказать, что «эта медаль почище ордена».

Его начальство — мастер Зарубин не работал уже две смены, и Быков заменял мастера.

Когда с Зарубиным случился сердечный приступ, Иван Сидорович содрогнулся и с испугом подумал, что с ним самим когда-нибудь станет такое же, но потом отогнал от себя эту мысль.

Нет, на боли в сердце он не жаловался — оно стучало где-то там, в груди, тихо и не слышно, будто его и совсем не было.

Плавки в цехе вот уже второй день провел хорошо, без казусов. Металл сварен был безупречно, правда, под наблюдением начальника цеха Мозгового. Ну, да на то он и начальник, чтоб наблюдать…

Мозговой приговаривал: «Так, так», — и где-то в глубине души у Ивана Сидоровича крепла надежда, что его назначат мастером вместо Зарубина окончательно.

Работа станет почище, оклад повыше, да и звание мастера очень будет к лицу Ивану Сидоровичу.

«Ходи и посматривай! Наблюдай за тремя печами, проверяй неисправности, следи за температурой, за газом, подгоняй подручных, крановщиков, машинистов… Проверяй анализы проб…

В общем, руководи!

А вдруг этого не будет! Размечтался ты, Иван Сидорович, не по себе загадал, не по себе ношу берешь…»

Быкову стало грустно и чуть обидно. А что! Разве он в эти два дня не справился с работой, разве он хуже Зарубина?

Правда, у того вся грудь в орденах, да и опыта, стажа побольше, так и Быков тоже не лыком шит. От подручного до старшего сталевара дошел за какие-нибудь семь лет. Горечь отчаянья вдруг хлынула на сердце, заполнила душу так, что Быков готов был сам себя поставить на место мастера, будь на то его воля.

Сегодня он уже не читал газеты, а стоял у окна и смотрел на цветущие яблони, на ветки с лепестками, которые опадут, и дерево к осени согнется под тяжестью плодов. Каждая ветка — его, Быкова, ветка, личная. Это он садил эти яблони. Первое деревцо он посадил, когда родилась Клавдия… И каждый год, ожидая детей, сажал яблони, но жена почему-то больше не рожала, а яблони продолжали цвести и плодоносить каждую осень.

Быков не любил свою жену и сердился на нее с тех пор, когда после женитьбы ждал от нее ребенка, обязательно сына. Она долго не могла родить, а когда родила, то девку. А что девичьи руки могут сделать по хозяйству?! Разве что-нибудь в доме да корову подоить. Нет парня в доме, вот и приходится самому после работы обрабатывать сад, копаться в огородах, чинить, паять, стругать, колоть.

Пробовал было заставить Клавдию взять на себя часть забот, но та категорически отказалась: «Мне это ни к чему. Я и так достаточно работаю… И вам это ни к чему. Всякого добра уже некуда девать. Лучше бы в театр сходили или книги почитали. Всё куда-то копите».

Иван Сидорович