Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

Она стояла тут же. И радостнее всех улыбалась, и больше всех говорила. А когда его повели по коридорам и лестницам на сцену, и он выступал, и кланялся на аплодисменты, и отвечал на записки, и снова кланялся, он ни разу не подумал, а есть ли она в зале, слушает ли его, видит ли.

На сцену поднялись девушки, пунцовея, сунули ему в руки охапки белых и красных георгинов. И он, встретившись взглядом с глазами этих девушек, почти девочек, понял, что они влюблены в него. Когда снова вели его по коридорам и лестнице, он опять увидел в окружающей его толпе их лица. Подумал и тут же забыл о том, что влюбляются в него не потому, что он лучше других или красивее, а потому, что он — поэт… И не догадываются, влюбляясь так, что не все люди, чьи стихи печатают, — поэты… С каким трудом порой приходится проталкивать в журнал одно-единственное стихотворение!..

А главное, не думают сейчас эти девушки о том, какой пропастью разделяют его с ними года… Не знают, не испытав того, что такое гастрит, хронический перитонит, больная печень…

В ее кабинет он вернулся лишь для того, чтобы надеть плащ и взять отмеченную ею путевку. Она долго и сосредоточенно писала, а он стоял и ждал. Потом, не взглянув ка то, что она навыдумывала и написала, и расписалась ли там, где надо, и поставила ли печать, машинально сунул путевку в карман и так же, как делал в подобных случаях всегда, стал раскланиваться. Подчеркнуто вежливо, подчеркнуто учтиво.

— Спасибо! За встречу спасибо! Большое спасибо!

Она вдруг поднялась и протянула ему что-то черное, поблескивающее лаком и позолотой.

— Возьмите. Может быть, именно в ней напишется вам что-нибудь очень хорошее. Может быть, самое хорошее…

Ему было неловко принимать от нее этот сувенир, эту записную книжку с миниатюрой, выполненной на лаковом переплете кем-то из мастеров знаменитой мстерской живописи. Неловко было принимать подарок от женщины, любившей когда-то его, но совсем забытой им…

Один, только один вечер провели они вместе. Сидели в ресторане, и он много пил и, видя ее восторженный взгляд, говорил, говорил, говорил!..

Он тогда был влюблен в свои стихи. Он читал их. Глупо все это было…

Из ресторана они шли пустынными, темными улицами, и опять он говорил и говорил. И все больше пьянел. Целовал ее. И совсем опьянел. И не помнил, чем кончилась та встреча, тот вечер, та ночь…

Кажется, кончилось все как-то очень скверно…

— Возьмите, — повторила она, протягивая ему теперь свой подарок. — Возьмите, пожалуйста!

— Что ж, — сказал он, беря поблескивающую лаком и позолотой книжечку, — спасибо!..

Едва ли он напишет что-нибудь в этой вещице.

Совсем неожиданно, бывает, зародится в нем что-то неясное, но желанное и как будто живое. Тревожит его. И живет он тогда, не видя ничего вокруг и не слыша. Так складывается в нем то, что называется стихами. Что-то определенное, четкое и точное. Ясное в своем ритмическом строе… И пойдет потом, и пойдет из него само. Стремительно, безудержно! И пишет тогда он на чем придется — на измятых и замусоленных страницах затасканных в карманах пустых блокнотов, на обрывках газет, на папиросных коробках!..

И счастлив бывает тогда!..

Только тогда и бывает счастлив. И не требуется ему никаких записных книжек в дорогих лакированных переплетах!..

Но случается такое с ним все реже и реже. И все трезвее, все холоднее оценивает он то, что собирается вылиться из него, выплеснуться…

— Только зачем это? — сказал он. — И что бы это подарить мне вам в ответ?.. Нет у меня ничего такого…

— Подарите свой автограф.

Она протянула ему его книгу. Он думал об этой книге, что издали ее зря. Что не надо было ее издавать, что писал он ее в спешке, заканчивал к сроку, обусловленному договором с издательством. Многое в ней надо было переделать, исправить, убрать…

— Да-да, — сказал он. — Да. Конечно.

И написал под своим портретом что-то обычное в таких случаях, необязательное и неискреннее. Расписался. Подумал и поставил дату — обозначил в дате этот день, который уже был прожит.

— Я все думаю о вас, — сказала она, принимая от него книгу с трепетом. — Все думаю, думаю… Какой вы счастливый! Вы такой счастливый!

— Что вы?!

Он отвернулся и сморщился. Вздохнул и опять повернулся лицом к ней.

— Да-да! Счастливый! — повторила она. — Счастливый!

Он увидел, что на глазах у нее наворачиваются слезы, и стал поспешно прощаться:

— Спасибо. За все спасибо. И за подарок спасибо, и за теплые слова… Спасибо и еще раз спасибо…

Потом он шел под дождем, подняв воротник плаща и сгорбившись, и думал, что зря взял у нее подарок, эту блестящую безделушку.

— А как было не взять?..

Ему надо было добраться до гостиницы, лечь в постель и постараться уснуть. Ненадолго. В три часа ночи он должен был сесть в поезд и поехать к себе, в город, где жил теперь.

Неуютная квартира. Захламлена. По комнатам разбросаны книги. И на кухне книги. Стоят и висят везде исправные и поломанные кинокамеры, фотоаппараты, увеличители, магнитофоны…

Надо будет как-нибудь повыкидывать все лишнее, прибрать везде…

На троллейбусной остановке скопился народ. И он стоял вместе со всеми, мокрый и озябший. Стоял под дождем и втягивал в плечи голову.

Дождь моросил и моросил, а троллейбус все не шел. Троллейбуса все не было и не было. Приходилось стоять вместе с другими и терпеливо ждать, и он стоял и ждал. И уже ни о чем не думал.

ПОВЕСТИ

Мягкий свет

Выпадал он потаенно, бесшумный и невесомый, почти бесплотный, опускаясь, лишь высветлял слабо ночное небо тонкими, как паутины, мгновенно тающими линиями; и город спал, не видя его и не слыша, не зная о нем.

И Семен Артемьевич спал. Спал, не подозревая о его пришествии. Пробудившись по давней своей привычке ровно в восемь, он подумал сначала, что не услышал сегодня, как встала Руфина Викторовна — это она зажгла свет, и он проникает в спальню из комнат или прихожей. Но тут он услышал ровное дыхание жены и понял, что свет этот — ровный, белый свет — идет из окна. Неужто снег выпал?.. На него накатило что-то давнее и веселое, забытое вместе с детством.