Николай Егоров - А началось с ничего...

Отец не улежал. Встал, походил по комнате, остановился против Сергея, не решаясь спросить, кто и чего наговорил сыну о нем.

— Друзья что-нибудь болтнули о нас?

— Бывшие, — буркнул Сережка.

— Быстро ты отрекаешься от друзей. Нехорошо это. Мало ли кто чего брякнет, не подумав. Сходи и помирись. Если из-за каждого пустяка мы будем иметь зло друг на друга, на земле одни звери останутся.

В горницу заглянула мать:

— Илюша, скоро два. А ты, сынок, сам — один покушай. Я вздремну лягу, с ночи да опять в ночь. Вечером курам отходов сыпнешь. Про теленка не забывай, пойло в сенках ему. Понял?

Отец ушел на элеватор, мать — в Сережкину комнату отдохнуть перед дежурством. Сережка клюкой выволок на шесток лоснящуюся, похожую на кита из зоологии, жаровню, поковырялся в ней вилкой, выбирая кусочки мяса посуше, запил жаркое топленым молоком прямо из горшка, выловил пальцем пенку.

Да, он ел, что хотел и сколько хотел, не знал, что такое очередь за хлебом и во сколько ее занимают, а человек о жизни по своему желудку судит, ему голова подчиняется. Ишь, как отец сказал: «Ты сыт — и ладно. Работать надо».

Сергей послонялся по комнатам, постоял возле этажерки с книгами. Полистал учебники: это он знает, это завтра выучит.

— Пойти теорему переписать разве.

Он свернул трубочкой тетрадь по геометрии, вышел за ограду. К кому: к Витьке или к Петьке?

— К Петьке. К нему ближе.

Над колесовским скворечником торчал скворец. Взъерошенный и неподвижный, он показался Сергею очень большим, черным и усталым.

— Наскитался?

Скворец перелез повыше и свистнул. Сергей отсвистнулся.

Скворец еще.

— Давай, кто кого.

Стоит, пересвистывается. Тетка Агафья, увидев Сергея, позвала его в избу. Она гремела ухватами, шуршала расстилаемой на стол скатертью, будто невесть какую трапезу готовила.

— Припозднилась я нынче, мотор дособирывала. Из техничек на слесаря-сборщика, погоди, дай сказать, пе-ре-хва-ли… Выговорить тяжело, не то ли ворочать их, будь они неладные, железяки эти внутреннего сгорания. Зато паек больше. Садись с нами обедать.

— Спасибо, только что, — отказался Сергей. — А где Надюшки у вас не видать?

— Я корем болею, — послышалось с печи, обтянутой кругом красной занавеской.

— Корь она подцепила, вот и держим в тепле да в потемках. Петруха, приглашай товарища. Не побрезгай откушать с нами, Сереженька-батюшка.

Петька придвинул к столу табуретку, но Сергей переставил ее обратно к печи и сел.

Тетка Агафья громыхнула заслонкой, кинула перед сыном лепешку, подула на пальцы.

— Надюха! Тебе кушать в «номер» подать или слезешь?

— Я кушать не хочу, я хлебца хочу.

Агафья проглотила вздох, приткнулась на краешек лавки.

— Кого ждешь, Петруха? Ешь, ты есть просил.

Ешь, Петруха, а на столе ни масла, ни хотя бы сметаны к лепешкам. Или по чашке молока…

— Ты, погоди, дай сказать, Сереженька, что мы едим. — Агафья ногой выцарапала из-под лавки ведро, достала из него сморщенную картофелину, вышелушила на ладонь серый порошок. — Крахмал. Петруха наш промышляет. Поля-те оттаяли, он и ползает помаленьку за станцию на картофелище. Принесет, перемою, процежу — бьемся. Все равно гитлеров переживем. — Вытерла передником губы и вздохнула. — Его бы, гада, покормить с месячишко этими лепешками…

Говорит Агафья, а слова дымятся: лепешка горячая, откусила много.

Она нисколько не сидела спокойно: то к Сергею повернется, то к Петьке, то на печь глянет. На острых скулах по родинке, и какой бы щекой она ни повернулась, а родинка тут, словно одна и та же успевала перебегать.

— Врачиха Надюхе нашей, погоди, дай сказать, ре-ке-мен-дует белый хлебец, куриный бульон, мед, в легких еще у нее будто бы затемнение. Выдумала мед, когда у нас пуп к хребту льнет.

— Да хватит тебе, мамка, ныть, — одернул ее Петька.

— Не ною, а житье-бытье свое обсказываю.

Колесиха глянула на ходики, всплеснула руками:

— Ах, чтобы вас трафило бы, чикаете вы. Чуть прогул не начикали.

Она круто оделась и, держась за скобку, показала глазами на красную занавеску над печкой:

— Покормите тут маленько девку. Силой да как-нибудь.

3

Шел Сергей от Петьки и все оглядывался: Колесовы жили на самом краю, и огромное бордовое солнце катилось как раз на их избенку. Если зацепит — только гнилушки полетят. Но это уж вопреки всякому закону будет. Тогда почему тетка Агафья ест такие лепешки? Она тоже по двенадцати часов в сутки работает, как все.

За день улицу окончательно развезло, и Сережке пришлось пробираться, держась за шаткие тыны палисадников и так близко от подворотен, что в доброе время собаки давно бы штаны порвали. Но во дворах мертво: ни собачьего лая, ни петушиного крика. У них в ограде — поет. И какая-то человеческая-человеческая тоска в хриплом петушином кукареку. Не отзывается никто поэтому.

Демаревский домина ломал порядок. Спятился назад, нахохлился и стоит, трактором не сдвинешь. Не дом — Великий Устюг. Крыша башней, стены изо всего лесу. Ворота — тараном не прошибешь. Двухсаженный забор четвертными гвоздями присобачен. Будто чесанули по нему очередью из крупнокалиберного пулемета бронебойными, а пули впились по донышко.

Сергей дернул за тонкий ремешок с узелком на конце. Зевнула и клацнула щеколдой дверь калитки, в деннике за сараем мыкнула корова, жалобно заревел теленок в хлеву, из-под крыльца, кряхтя и повизгивая, полезла свинья, под ногами зарябили куры.

— Кыш! Прорва. Оголодали вы…

Пока Сергей накормил и напоил эту ораву, совсем стемнело. Прилег на диван и — как умер.

— Сын! В школу опоздаешь. Я на работу пошел.

Сергей откинул одеяло — интересно: ложился в горнице, оказался на кровати в своей комнате. Раздетый. Не папка ли перенес его? Заспал.

Он наскоро заправил постель, прошлепал к умывальнику. Около умывальника — расписание уроков. Заглянул. Уроков: география с геометрией, портфель — баран влезет. Отец старый свой отдал: привыкай, меня сменишь.

— Да! Не забыть булочку хлеба прихватить для Надюшки.

Побежал в кладовку.

Включил свет, поднял крышку сундука. Зажаристые, смазанные маслом караваи стояли ребром один к одному и пахли.

— Неужели мы столько хлеба получаем? Что уж там за карточки и за списки такие? А может быть…

Сергей втолкал одну буханку, подумал, книжки — под ремень, втолкал другую.

— Не обеднеют.

В класс заявился с подозрительным раздутым портфелем. Уже почти все в сборе. Девчонки звонка ждут, расселись по местам. Витька разъясняет Герке глаголы, очки запотели. Петька уши заткнул, географию учит.

— Брось, первого урока не будет, учителка заболела.

Сергей положил перед ним портфель и чуточку приоткрыл его.

— Вам с Надькой.

— Чур, мне! — перепорхнул к Петьке Подкопайчик. Учуял носатик.

— А це не бачив? — Герка поднес к самому стеклышку выпуклый кукиш и пошевелил большим пальцем.

Заперешептывались и захихикали девчонки, косясь на мальчишек с их портфелем. Желтый, обшарпанный. Где замок — грязное пятно. Петька переложил из него хлеб к себе в парту: ему принесли? Ему.

У Герки даже глаза помутнели.

— Позычь трошки. Ну хучь ось такэнький кусманчик, — отчеркнул он уголок парты.

— А складень есть?

— Е.

Герка, ломая ноготь, отжал лезвие. Петька достал каравай. Подкопайчик судорожно глотнул слюну, отвернулись и замолчали девчонки.

— Дели на всех, — не выдержал Сергей. — Оба дели. Завтра еще будет.

Петька повел плечами:

— Ты хозяин. Сколько нас?

Герка живо вскочил и задирижировал скрюченной пятерней:

— Пара, пара, пара… Штук, мабуть…

— Не «штук, мабуть», ты считай точно.

— Пара, пара… Пара… Ось, мабуть, штук двадцать. Кромсай.

Кромсай. Не плитка жмыха — настоящий хлеб, да еще круглый. Но Петька в геометрии силен. Отодвинул наблюдателей, чтобы не мешали, подталкивают, поколдовал линейкой, наметил десять долек кончиком ножа.

— Ну-ка, Герман, глянь: ровные?

— Та ровные же ж.

Сел Сергей в уголок, посматривает исподтишка, кто как ест.

Ели по-разному. Интересно. Кажется, чего тут особенного: кусай да жуй. А Герка вон за три захода управился.

Витька Подкопайчик выщипывал мякиш, подносил его к носу, раздувал ноздри, нюхал, бережно клал на язык, плотно сжимал губы, прищуривался и мелко-мелко стриг челюстями.

Девчонки, как сговорились, стыдливо прятали кусок в парту, но тоска по хлебу заставляла руки тянуться к пайке. Отломит корочку, поозирается, сунет за щеку и дыхание затаит.

А Петька закончил дележ, смел на ладонь мелочь, кинул в рот. Потом выдрал из середины тетради чистый лист и аккуратно завернул в него свою долю. Надьке.

4