Федор Абрамов - Две зимы и три лета

Ни единый мускул не дрогнул у Марьи, когда он прилег к ней с краю. Ну и пускай. Надоело ему кланяться каждый раз.

Но заснуть он не мог. Какое-то неосознанное чувство вины точило его. И, лежа на спине, он настороженно прислушивался к дыханию жены. Странное дыхание. Дышит редко, со всхлипами – будто во сне плачет. А может, она и на самом деле плачет? Наяву разучилась плакать – во сне свое горе выплакивает?

И, подумав так, Илья устыдился своих недавних мыслей об Анфисе. Тоскливая, под стать сегодняшней погоде жалость сдавила ему сердце. Он повернулся на бок, нащупал в темноте теплую грудь жены, потом осторожно просунул свою руку ей под мышку и привлек ее к себе.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дожди, начавшиеся вслед за первым снегом, лупили целую неделю. Пинега ожила, с Северной Двины потянулись пароходы, буксиры с баржами.

На одном из этих буксиров в район прибыло два первых трактора.

"Новый этап в лесозаготовительном деле", – писала районная газета.

И кто же возглавил этот новый этап? Егорша!

Было это середи бела дня – Михаил с женками молотил хлеб на нижней молотилке, и вдруг – гром и грохот за старой смолокурней. Бабы выбежали на дорогу – что такое? Легковуху знают, грузовик видали, самолет тоже примелькался – все лето над пожарами кружился, – а это что за диковина?"

У смолокурни, возле дороги, спокон веку сосняк. Сосны немалые – дрова рубить впору. И вдруг эти сосны начали валиться одна за другой, затрещали, как карандаши.

Бабы суматошно завизжали, попятились к гумну. Один Михаил остался на дороге – он-то сразу догадался, что это за штука.

Громадный гусеничный трактор, рыча и вздрагивая, остановился в двух шагах от него. И вот тут-то все и увидели Егоршу. Вылез из кабины в кожаных рукавицах по локоть, спрыгнул на землю.

– Ну, как машинка? Ничего работает?

Михаил посмотрел на поломанный сосняк, на который кивал Егорша, промолчал.

– Черт бессовестный! Вздумал людей пугать. Мы и так пуганы-перепуганы.

– Чем сосны-то ломать, ты бы лучше снопы нам подвез из навин.

Егорша, довольный, похохатывал, скалил на баб зубы, потом хлопнул Михаила по плечу:

– Давай! Цепляй какие в колхозе найдутся телеги да сани. За один раз привезу весь ваш урожай.

– Ладно, герой выискался…

– А что, Михаил, – заговорили бабы, чем лошадей маять, пущай прокатится.

– Еще чего! Играть будем или хлеб молотить?

– Суровый у вас начальничек, – сказал Егорша. – Ну-ну, ишачьте на здоровье.

Он легко и щеголевато вспрыгнул на верхнюю гусеницу, хлопнул дверцей.

Трактор взревел, рванулся вперед. Бабы закашлялись от угарного дыма. А от деревни, от бань на рев мотора уже бежали ребятишки. И взрослые откуда-то взялись. Работать некому, а глазами хлопать да языком молотить – тут народ всегда найдется.

Ну Егорша и показал себя. Рядом с баней Софрона Мудрого стоял старый, продымленный сарай – бывшая пивоварня. Вмиг не стало пивоварни. Трактор наехал – только пыль пошла. А дальше – больше. Развернулся – пошел на деревню.

– Ну и парень! – заахали и заохали бабы.

– Сколько он теперь огребать будет?

– Да уж не с наше! Маленько побольше.

– Давай на гумно! – заорал Михаил, – Дядя за вас будет молотить?

Было глупо завидовать – для чего же человек на курсах учился? Ведь и он, окончи курсы, сидел бы сейчас за рулем. Да, все это так, все это понятно. И тем не менее злоба кипела в нем.

Он совал в прожорливый барабан ячменные снопы, покрикивал на баб, а мысленно сопровождал Егоршу по деревне.

Тот, конечно, постарался сегодня. До тех пор будет утюжить деревенскую улицу, пока не сгонит с печи последнюю старуху.

Ну почему так? Почему он по целым дням торчит на гумне – копоть, пыль глотку затыкает, – а тот как жеребец – играючи идет по жизни?

И главное – так всегда, всю жизнь. Поехали они второй раз в лес. Мальчишки. По шестнадцати лет. Кой черт еще делать в лесу, как не махать топором! И он, Михаил, махал, всю зиму махал. А Егорша помахал недельку-две учетчиком стал. Ладно. Зиму отработали, выбрались домой. Голод. Ребята еле ноги переставляют. Просил, умолял: дайте на сплаве поработать. Все какой-никакой хлеб. Черта лысого! "Что ты, Михаил? А кто пахать, сеять будет? Колхоз распускать? " А Егорша – тот колхозу не нужен. Егорша вывернулся. Вот когда еще все началось…

От нижней молотилки до Ставровых рукой подать, но после работы Михаил пошел домой. Нет уж, пусть другие хлопают глазами, а он насмотрелся – с него хватит. Ребят дома не было, а где – не надо спрашивать: у Ставровых.

– Ты бы все-таки глядела за ними, – рыкнул он на мать. – Ведь сказано было – после школы обутку не трепать.

– Да разве их удержишь? Ехал тут Егорша – вся деревня за ним бежит.

Мать собрала на стол.

– Сестра-то как? Ничего не будем посылать?

– А чего? Пряников пошлешь?

– Ну-ну, сам знаешь, – сразу согласилась мать. – Я ведь так, к слову. Думаю, свой человек в лес едет…

– Свой человек! Нашла родню.

Мать непонимающими глазами смотрела на него. А разве сам он понимал что-нибудь? Черт знает почему он так распсиховался сегодня! И мать, конечно, права: кто им еще ближе, чем Ставровы? Есть у них дядя родной – рядом деревня. А раз хоть в чем-нибудь выручил их этот дядя?

– Ладно, – примиряющим тоном сказал Михаил, – достань с погреба картошки. Да творогу пошлем.

У Ставровых, как в праздник до войны, горела десятилинейная лампа. Свой теперь керосин – не надо экономить. А под окошками, возле трактора, видимо-невидимо ребятишек. Сбежались со всей деревни. Была тут, конечно, и его саранча. Все четверо.

Татьянка подскочила в темноте, глазенки горят:

– Миша, а меня Егорша на тракторе катал, вот!

– А нас тоже катал, – доложили Петька и Гришка.

– Не врите! Вы-то на телеге, а я на самом тракторе.

Да, будет теперь разговоров у малых. На всю зиму хватит. Егорша додумался: связал две телеги, сани – садись, ребятня! И если летом, когда он еще на легковухе ездил, ребятня по целым дням караулила его, то что же теперь?

– Марш домой! – круто распорядился Михаил. – Ну, кому я говорю?

Федька наловчился было нырнуть в ребячью гущу, но Михаил успел схватить его за шиворот, дал подзатыльник.

– И вы тоже! – пригрозил он остальным. – Живо!

– Кусать хочешь? – спросил его Егорша, когда он вошел в избу.

Михаил скользнул глазами по столу: раскрытая банка с консервами – треска в масле, краюха магазинного хлеба – настоящего, ржаного. Сглотнул слюну.

– Не, поел только что.

– Ну а другого угощенья нету. Дедко не припас.

– Поменьше пить надо было, – с осуждением сказал Степан Андреянович.

– Ладно. Слыхали, – вяло огрызнулся Егорша. – Подумаешь, бутылку-две на прощанье с корешами раздавил.

– Не знаю уж, сколько раздавил, а без копейки домой приехал. Так будешь хозяйничать – хорошо заживем.

– А на что тебе копейка-то? Слыхал, что Сталин говорит? Готовьтесь, говорит, к коммунизму… А у тебя на уме копейка…

Егорша, подмигивая, кивнул на склонившегося над хомутом деда: послушай, мол, что сейчас начнется.

– Я картошки да творогу для Лизки принес, – сказал Михаил, указывая под порог, – Передай.

– Ладно, – сказал Егорша. – Передам.

Затем он пошарил глазами по полу, нацелился на сук в половице – как раз посредине избы, – цыкнул слюной. Недолет. Со второго раза попал точно.

– Ну, что будем делать? – сказал Егорша, вставая с лавки. – Дедко в дотации отказал. Хочешь, прокачу на своем стальном?

– Давай-давай, – заворчал Степан Андреянович, – Самое время теперь народ пугать.

Егорша накинул на плечи промасленный, похожий на кожанку ватник, подошел к зеркалу. Кепку новую! – с крохотным козырьком и пуговкой посадил на самую макушку, светлый чуб распушил пятерней – берегись, девки!

– Ты что ничего не спрашиваешь? – спросил Егорша, когда они вышли на крыльцо.

– А чего спрашивать? Вижу – на трактор пересел.

– Да, брат, все, – заговорил, загораясь, Егорша. – С райкомом рассчитался. Подрезов сперва на дыбы: "Не пущу. Другого шофера мне не надо". А я ему политическую подкладку: хочу на передовую. Правильно сделал?

– А чего неправильно? Райкомовская легковуха зимой на приколе – не сидеть же тебе сложа руки.

– Чухлома! – с разочарованием сказал Егорша. – Райкомовская легковуха! Разве в этом соль? Почитай районную газетку от десятого октября. Там ясно сказано насчет этого коняги. – Егорша, подойдя к трактору, горделиво постучал кулаком по радиатору. – Переворот в лесном деле! Ребятишки и те понимают, что к чему. Видел, как они ликовали?

С подгорья доносился глухой шум ледохода, а за деревней над черной стеной леса дружно играли сполохи – к морозам.