Том 3. Чевенгур. Котлован - Андрей Платонович Платонов

коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца по-своему и другим напевом:

Кройся, яблочко,

Спелым золотом,

Тебя срежет Совет –

Серпом-молотом…

Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:

Вот мой меч и душа,

А там счастье мое…

Отряд покрыл припевом конец куплета:

Эх, яблочко,

Задушевное,

Ты в паек попадешь –

Будешь прелое…

Ты на дереве растешь

И дереву кстати,

А в Совет попадешь

С номером-печатью…

Люди враз засвистали и кончили песню напропалую.

Их, яблочко,

Ты держи свободу:

Ни Советам, ни царям,

А всему народу…

Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в овраге.

– Эй, верхний человек! – крикнули Дванову из отряда. – Слазь к безначальному народу!

Дванов остался на месте.

– Ходи быстро! – звучно сказал один густым голосом, вероятно, тот, что запевал. – А то считай до половины – и садись на мушку!

Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и решил не хранить себя:

– Выезжайте сами сюда – тут суше! Чего лошадей по оврагу морите, кулацкая гвардия!

Отряд внизу остановился.

– Никиток, делай его насквозь! – приказал густой голос. Никиток приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил свой угнетенный дух:

– По мошонке Исуса Христа, по ребру Богородицы и по всему христианскому поколению – пли!

Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу – туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями крыльев.

В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла потом, травою дорог и тишиной жизни.

– Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя. Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то, зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения, чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время – и в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим крылом.

Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою ласкающуюся ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и помог ему:

– Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!

Никита не был похож на свою руку – это уловил Дванов, – он закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни, хранившемуся в его руке:

– Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе сразу помирать, – ай ты не человек? – помучайся, полежи – спрохвала помрешь прочней!

Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил Никитка:

– Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я тебя самого в могилу вошью. Сказано – кончай, одежда твоя. Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!

– Мать жизни, свободы и порядка! – сказал лежачий Дванов. – Как ваша фамилия?

Вождь засмеялся:

– А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!

Дванов забыл про смерть. Он читал «Приключения современного Агасфера» Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?

– Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только книга ваша мне нравилась.

– Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться – его тогда не повернешь! – соскучился ждать Никита. – Одёжа на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.

Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь. Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть перестала. Никита заметил и товарищески помогал.

– Тут, что ль, я тебя тронул? – спросил Никита, бережно взяв ногу.

– Тут, – сказал Дванов.

– Ну, ничего – кость цела, а рану салом затянет, ты парень не старый. Родители-то у тебя останутся?

– Останутся, – ответил Дванов.

– Пущай остаются, – говорил Никита. – Поскучают и забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты коммунист, что ль?

– Коммунист.

– Дело твое: всякому царства хочется!

Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты оправляли коней и закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний сумеречный свет погас над оврагом – наступила очередная ночь. Дванов жалел, что теперь не повторится видение Сони, а об остальной жизни не вспоминал.

– Так вам понравилась моя книга? – спросил вождь.

Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита сразу же их клал в свой мешок.

– Я уже сказал, что да, – подтвердил Дванов и посмотрел на преющую рану на ноге.

– А сами-то вы сочувствуете идее книги? Вы помните ее? – допытывался вождь. – Там есть человек, живущий один на самой черте горизонта.

– Нет, – заявил Дванов. – Идею там я забыл, но зато она выдумана интересно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло для чтения хорошо.

Вождь от внимательного удивления поднялся на седле:

– Это любопытно… Никиток, мы возьмем коммуниста до Лиманного хутора, там его получишь сполна.

– А одёжа? – огорчился Никита.

Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать голым. Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:

– Смотри не испорть мне его на ветру! Это большевистский интеллигент – редкий тип.

Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела, но если наступить ею, то она снова чувствует выстрел и железные остья внутри.

Овраг шел внутрь степи, суживался и поднимался. Тянуло ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге, и это его грело.

Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.

– Обмочился, дьявол! – сказал без злобы Никита. – Смотрю я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня