Зимнее марево - Андрей Николаевич Яхонтов

завтрак были яйца вкрутую, Антон выковыривал этот шарик и, едва старшие отворачивались, выбрасывал за окно: фу, из него цыпленок получается. «Желтенький… как желток?» — не зная, как объяснить маме ее ошибку, и теряя терпение, продолжал допрашивать Антон. «Ну нет… Ну, такой коричневатый…» Будто это одно и то же!

Впрочем, и дедушка, который был мастер употреблять непривычные, редкие слова, называл свои коричневые ботинки желтыми…

А вот папа, папа понял бы Антона сразу. «Смотри, — показывал Антон на проезжавшую мимо цистерну с надписью «огнеопасно». — Если «ог» заляпает случайно грязью, то получится «неопасно». Правда, смешно? Едет по городу машина, а на ней написано «неопасно». «Здорово смешно», — соглашался папа.

Шаги в переулке раздавались все чаще. Шуршащие мужские и стук женских каблуков. Изредка доносился перезвон пустых бутылок — должно быть, кто-то спешил с авоськой в молочную. А со стороны молочной… Нет, звона металлических ящиков не слыхать. Выходит, совсем не рано.

Тахта на подкашивающихся деревянных столбиках-ножках — сверху этого не видно, а когда лежишь, тревожно, как бы они не подломились, — аккуратно застелена. Значит, папа так и не приходил. Или остался на кушетке в мастерской.

На потолке трещинки разбегались, как реки на географической карте. Главный рукав, притоки… Интересно, почему говорят «рукав»? Рукав реки. Странно. Антон представил черный дедушкин пиджак и вообразил, что внутри одного рукава, с шелковой, белой в синюю полоску подкладкой, как внутри трубы, течет река. Глупость, рукав намокнет…

Мысленно он проделал процедуру одевания, но приступить к ней так и не мог. Надо было придумать какую-то дополнительную цель. Ах, да: посмотреть в мастерской, не там ли папа. И, стиснув зубы, успел перехитрить сырой холодок, который замешкался и прилип только к лицу и плечам, а под одежду не проник.

С гвоздика, вбитого в косяк двери, сдернул вафельное, жесткое от крахмала полотенце, взял с тумбочки стакан с зубной щеткой. Тумбочку мама называла своим туалетным столиком. На ней стояли зеркало на подставке, два флакончика духов, лежала мамина расческа. Антону позволяли держать здесь стакан с зубной щеткой, потому что до полочки над умывальником он дотянуться еще не мог.

С полотенцем и стаканчиком вышел в закуток. Размером и квадратной формой он в точности повторял прихожую. Здесь помещались два старых темных шкафа — в платяном мама держала сшитые вещи заказчиков, в книжном папа хранил рисовальные принадлежности. И в тот и в другой Антону лазать запрещалось. В закутке находился и умывальник: прямо из стены над белой раковиной торчал медный крючок крана с медным же, в виде пропеллера, вентилем.

В закуток выходила дверь бывшей комнаты Гуськовых, теперь папиной мастерской. После того как Гуськовы уехали, несколько человек приходили смотреть освободившуюся площадь, но никто на нее не согласился. Тогда дедушка отправился куда-то хлопотать — так он сам сказал, хотя слово это, обозначавшее беготню и суету, мало соответствовало его размеренно-неторопливой манере передвигаться. Отправился и получил разрешение комнату занять.

Антон осторожно приоткрыл дверь. Кушетка была пуста. В углу возле окна сгрудились подрамники, незанятые и с набросками, на столике, заставленном стеклянными банками, беспорядочно валялись кисти и тощие, наполовину выдавленные свинцовые тюбики красок.

На стене висели листы с карандашными изображениями страшных человеческих лиц — папа называл их самураями, это были эскизы для какой-то пьесы. Антону больше нравились картины, нарисованные масляными красками, в особенности один пейзаж: зимний лес, серебристо-белый, как бы звенящий, ветви деревьев воздушно очерчены снегом…

Пока Антон любовался волшебным лесом, из коридора послышались постукивание палки, скрип ботинка. У двери скрип оборвался, сменился царапающим звуком — баба Лена искала ручку. Заглянула, подслеповато щурясь и устроив ладонь над глазами. На пей была коричневая кофточка в мелкий белый горошек. Такое драже однажды принес в школу Гошка Миронов и похвалялся, что это отличные конфеты, только купленные в аптеке и потому дешевые. На оранжевой коробочке было написано: «Витамин B». Гошка некоторым дал по горошине, а сам съел остальные — и у него поднялась температура. Он стал весь красный. Антонина Ивановна не на шутку напугалась и отпустила его с уроков…

— Ты чего? — выждав момент, чтобы вопрос прозвучал неожиданно, спросил Антон. Баба Лена вздрогнула.

— Ой, Антоша, как ты меня напугал! Это ты, да? Доброе утро. А ты что здесь? Папы нет?

— Нет, — сказал Антон. Баба Лена отворила дверь пошире и, опираясь на палку, переступила возвышавшийся брусок порога. Опять заскрипел ее ортопедический, на шнуровке ботинок. Второй ботинок был матерчатый, мягкий, в желто-коричневую клетку, с металлической застежкой наподобие заколки — мама такими скрепляла волосы.

В мастерскую Антону не разрешалось входить без спроса, и теперь надо было как-то объяснить свое присутствие здесь.

— А где мама, не знаешь? — нашелся он. Баба Лена не знала. — Ну, ладно, — сказал Антон. — Мне еще умываться нужно.

В коридоре подтянул гирю ходиков, собранных собственноручно из часового конструктора. Ходики напоминали скворечник и тикали, будто в домике действительно кто-то жил. Цифры — от единицы до двенадцати — вписаны в серебряные кружочки величиной с монету в двадцать копеек. Легкий маятник летал туда-сюда, туда-сюда…

Рядом с ходиками — черный телефонный аппарат, прикрепленный прямо к стене. Стена вокруг исчеркана карандашом. У папы привычка записывать номера телефонов на обоях. Обои розовые, а узор — будто много куриц обмакнули лапки в серебряную краску и пробежали. Может быть, его таким способом и наносили?..

Медленно Антон приблизился к раковине. Она держалась на ржавых кронштейнах (слово напоминало о фильме «Мы из Кронштадта». На фильм их водили всем классом — в кинотеатр неподалеку). Пели трубы на разные голоса, ритмично капала из крана вода. Он представил, как она обжигающе-холодна, и поежился. Повернул холодный пропеллер. Брызнула тонкая ледяная струйка, Антон отдернул руку, по опять вспомнил фильм и героических матросов и заставил себя пройти через это испытание.

В комнате Антон сбросил летние сандалии, которые заменяли тапочки, взобрался на валик папиного мягкого кресла и, дотянувшись до репродуктора, повернул пятиугольную металлическую кнопку в центре черного круга. Кнопка была залеплена оранжевым пластилином.

Папа и дедушка хвалили его за выдумку. Ведь оранжевое пятнышко было носом, два исчезнувших зеленых — глазами, и получалось: не черный репродуктор говорит, а голова. Буфет — туловище. Такой великан, неподвижный, но говорящий.

«Да, Антон, — торжественно возвещал дедушка. — В каждой из окружающих нас вещей нужно видеть ее живую душу». Взрослые иногда выражались очень туманно. Ну, с репродуктором ясно, он говорит человеческим голосом. А в громоздком комоде, который у бабы Лены в комнате, какая душа? «В каждой вещи, — настаивал дедушка. — Ведь мастер, который ее делал, вложил в нее кусочек своей души». Тут и вовсе получалась путаница. Не душа вещи,