Берды Кербабаев - Небит-Даг

— Все думал, что ты придешь, — настаивал Таган.

— Ну, вот я здесь. Но ты, кажется, не очень рад меня видеть?

Айгюль понимала, что отец и брат не договаривают, ей было тягостно слушать такой разговор, и она придумала предлог, чтобы уйти, — надо помочь матери на кухне.

— Всегда рад тебя видеть, — сказал Таган, перестав улыбаться, — но не радует то, что приходится слышать о тебе.

— Интересно. Что же обо мне говорят?

— Говорят, что ты считаешь себя не начальником буровых бригад, а кем-то вроде старых хозяев челекенских промыслов. И я рад, что могу напомнить тебе, пока еще не поздно, что под твоими ногами не хозяйский участок, взятый на откуп, а наша советская земля. Подумай, мальчик, если так пойдет дальше, неизбежно поскользнешься, оступишься, и ветер унесет твою шляпу, и песок засыплет тебя, и в грязи будет твоя одежда, и ты не сможешь вспомнить имени матери своей…

Только отец — один во всем мире — умел, рассердясь, говорить такими словами.

— Постой, постой! — перебил в смущении Аннатувак. — Кто обо мне так говорит?

— Народ… — развел руками мастер.

Аннатувак пошел и закрыл дверь на кухню. Потом сложил руки за спиной и сказал:

— Если ты считаешь за народ Сулейманова, если веришь тому, что он наговаривает на меня в отместку за то, что не хочу плясать под его дудку…

Отец поднял руку.

— Неужели думаешь, что твои товарищи придут ко мне наговаривать на сына? Совесть им не позволит, да и я не стану слушать. Пусть сами спорят с тобой.

— Так кто же говорит?

— Народ, — упрямо повторил мастер.

— В чем же я виноват?

— Виноват — не виноват. Тебя еще никто не судит.

Таган говорил мягко и спокойно, но кончики усов дрожали от волнения, брови хмурились. Аннатувак не замечал этого, он и сам, изо всех сил стараясь сдержаться, смял твердую папиросную коробку и уронил на ковер.

— Не обижайся на меня, отец, но прошу тебя раз и навсегда запомнить, что я не чучело, охраняющее буровую контору, а инженер, администратор, коммунист.

— Я тоже коммунист.

— Почему ты уверен, что мое мнение стоит меньше, чем мнение моих противников?

Таган усмехнулся.

— Слушай, может быть, позовем Тумар-джан и маленького Човдурова? Сегодня красная рыба к обеду…

Мастер хитрил. Он знал, что Тамара Даниловна всегда его поддержит, а маленький внучонок развеселит и отвлечет людей, когда разговор зайдет о главном. Он не был уверен в поддержке Тыллагюзель и Айгюль. Старуха, конечно, обиделась на сына за его выходку, но это, так сказать, по форме, а по существу и ей не хотелось, чтобы бригаду Тагана услали в пустыню, тут она была заодно с сыном. Айгюль тоже не сочувствует дальней разведке, хотя Таган справедливо подозревает, что ее-то больше огорчит отъезд Тойджана, а не старого отца.

— Сегодня не стоит устраивать званый обед, устал я, отец, — примирительно сказал Аннатувак.

— Дела?

— Заботы и дела.

— Хорошие дела?

— От хороших тоже устаешь. Сегодня мы вспомнили в конторе всех твоих сверстников, всю нашу рабочую гвардию… Много замечательных людей!

— Что это вы нас стали вспоминать? — насторожился мастер.

— Что, разве закона не читал? — спросил Аннатувак. — Советская власть широко шагает. Кто поработал на совесть — тем пора отдохнуть. Сколько ты, отец, пробурил километров? Наверное, уже миллионер.

— А я не считал, времени не было…

Таган, точно встряхнувшись от тяжелой думы, шумно встал и прошелся по комнате.

— И сейчас времени нет! Скважина идет к концу… — Он помолчал, потом напрямик спросил: — Что же, и меня, выходит, вспомнили?

— И тебя, отец.

— Значит, ты ради этого и пришел?

Думая о своем, Таган так пристально смотрел на бравую фигуру сына, что она поплыла перед ним, как в тумане, и на какую-то секунду показалось, что фигура эта вдруг укоротилась, потом снова приняла свои размеры.

— Мы тебя как ветерана труда, — торжественно и весело говорил Аннатувак, — с почетом проводим на заслуженный отдых. Той устроим — от Балхан до Каспия! Все будут знать: знатный мастер Туркмении, отец Аннатувака Човдурова уходит на покой.

Какую цель преследовал начальник конторы, решив отчислить на пенсию своего отца? Он ясно видел декоративную сторону дела — многолюдный пир с делегатами от всех промыслов, что-то вроде комсомольской свадьбы, на которой он побывал позавчера, в кум-дагском Доме культуры. Если быть до конца откровенным, он хотел бы, конечно, при этом утереть нос Сулейманову, заодно, пожалуй, и старому другу Аману. Пусть не думают, что он забыл сыновний долг. Нельзя сказать, что не было заботы и о самом почетном пенсионере, нет, было, конечно, желание организовать по-хорошему отцовский отдых на старости лет. Но есть, видимо, вещи на земле, которые нельзя обдумать умом, а надо пережить сердцем, как есть пути, которые нельзя проехать, — их нужно пройти пешком.

Таган сперва даже не поверил своим ушам, так чуждо было то, что он услышал.

— Ни черта не понимаешь, молодой человек, — коротко сказал он, помолчав.

Потом что-то вспомнил и повеселел.

— Знаешь, есть у меня Тойджан, бурильщик, он тоже на меня сердится: старый стал. Вчера сорвал шапку с меня, негодяй, бросился бежать. Разве я его догоню…

— Этот Тойджан тебя и соблазняет ехать в пески, — жестко произнес Аннатувак.

В том, что сказал Таган о молодом бурильщике, он почувствовал и осуждение своей сыновней заботы и нежность к этому беспечному ловкачу, который, пока он работает день и ночь, исподтишка отнимает у него любовь отца.

— Тойджан — хороший парень. У меня все хорошие в бригаде. Все молодые, — возразил отец. — Все ждут твоего приказа, начальник.

«Тойджан — хороший парень…» Я, когда на фронте был, слышал русскую частушку, — с нескрываемой враждебностью продолжал Аннатувак. Он так был увлечен своей злой мыслью, что даже позволил себе тихим голосом спеть:

Все меня в деревне знают,Я ничем не дорожу.Если голову сломают,Я полено привяжу…

Приоткрыв дверь, Айгюль с удивлением слушала, как поет брат.

— Так вот, отец, знай, что хороший Тойджан может привязать полено, а я, плохой, нет. Мне за всех думать надо.

— Как ты можешь говорить про человека, которого не знаешь, — «полено»! — притворно возмутился Таган; теперь он дразнил ревнивого сына, нащупал его слабость и дразнил. — Тойджан — умный парень, грамотный бурильщик, смелый, веселый, я его люблю как сына, с ним не постареешь: шапку с головы сорвет и убежит!

— Я с тобой согласна, папа! — крикнула Айгюль, глаза ее сияли. — Тойджан очень хороший. Только ты не понял Аннатувака, он не дубиной назвал твоего бурильщика, а говорил об ответственности.

— Я говорил о ловкачах — они хитро прячутся за спиной у старых людей, пользуются их доверчивостью, их слепотой! — Аннатувак больше не сдерживался, и высокий голос его наполнял всю квартиру. — Как назвать тебя, отец, если ты, развесив уши, слушаешь такого, как будто его устами говорит сам пророк!

Тыллагюзель прибежала из кухни на крик; обняв за плечи дочь, говорила из-за ее спины плачущим голосом:

— Ай, Тувак-джан, как можно кричать на отца! Разве этому я тебя учила?

— Мало мы его учили! — в негодовании говорил Таган. — Слышишь: лает на отца, как куцый кобель!

— Прошу тебя помнить, что прошли времена, когда ты называл меня щенком и ослом! — Аннатувак был вне себя от ярости. — Я такой же зрелый человек, как и ты, а многое понимаю лучше тебя.

Теперь вмешалась и Айгюль.

— Как не стыдно… Я горю от стыда за тебя! Кто нас вырастил, помог стать людьми? И так благодарить отца и мать? В их доме грубишь…

— А меня позорить можно? — огрызнулся Аннатувак.

Сейчас, когда женщины бросились на обидчика, Таган растерялся, размяк. Он приник к плечу дочери, как будто она и в самом деле превратилась в надежного покровителя, и глухо сказал:

— Вы мои дети, я одинаково люблю вас… Ваша добрая слава — моя гордость. Если палец себе уколете — мое сердце болит, как ваша рана. Я сержусь на Аннатувака не из ненависти, а по любви, хочу исполнить отцовский долг. Но что делать!! Он не слышит голоса моего! Не понимает, что, когда уткнется носом в землю, я первый поспешу на помощь. Не понимает, что не нужно ждать конца, а лучше исправить вначале.

Аннатувак порывисто подошел к отцу, склонил голову.

— Ты меня прости за крик, — тихо сказал он, — я снова забылся. Но ведь сердце разрывается от незаслуженных оскорблений!

— Настоящее сердце не разорвется, когда услышит правду.

— Да ведь я свое сердце не на базаре купил! Оно ко мне от тебя перешло!

Отец вдруг рассмеялся, и у всех отлегло от сердца.

— Вот это верно сказал!

Он, видно, вспомнил, что сам в молодости был вспыльчив и драчлив, часто и кулаки в ход пускал, и подумал: «Конечно, бешеный нрав ему от меня достался — не на базар же ему идти сердце менять». И, хохоча, повторил: