Славный дождливый день - Георгий Михайлович Садовников

в которых играли «Горгаз», домоуправы и просто домовые. Познакомив Мыловарова с теорией, соседи рекомендовали дожидаться тепла.

— Ничего, мы с женой — народ бывалый, — задорно ответил фельетонист.

Затем он отнес заявление в трубо-печной отряд. В квартире Мыловарова появился печник. Он равнодушно глянул на печь и спросил:

— Печь-то как будете класть? По заявлению? Или частным путем?

Вопрос встревожил Мыловарова.

— Частным, — сказал он, будто кто толкнул его в омут.

Печник встрепенулся. Задрав голову, осмотрел печь. Обошел квартиру, изрекая непонятные термины. Предложил Мыловарову слазить на крышу. Мыловаров увильнул, сославшись на поясницу. Печник громыхал по крыше, как Илья-пророк. Опустившись на землю, промолвил:

— Пять бумаг за труды.

Он начал пространно объяснять, какие нечеловеческие муки примет на себя, берясь за их печь. Мыловаровы смотрели на его морщинистую физиономию, на его красные глаза и испытывали угрызения совести.

— Если бы у вас было… — он хлопнул по стенке ладонью, похожей на толстую лепешку глины, и завернул густое месиво из печных терминов. — А у вас… — он цокнул языком и завернул новое месиво.

Мыловаровы не понимали, но все же чувствовали себя преступниками.

— Пять бумаг так пять бумаг, — поспешно согласился Мыловаров.

Пять бумаг в переводе на валюту порядочных людей эквивалентны пятидесяти честно заработанным рублям. Фельетонист Мыльский это знал.

— Уж очень хочется переложить вам печку, — добродушно проворчал печник. — А то бы не согласился ни в жизнь.

Уходя, он оставил ряд указаний. Прежде всего Мыловаров должен привезти песок, глину и семьсот кирпичей. Песок и глину доставила домоуправленческая телега. Кирпич предстояло добывать самому. Вот тут и начались испытания фельетониста.

Прежде всего встал вопрос: имеет ли Мыловаров право на кирпичи? Решить его мог только исполком. Мыловаров, продлив отпуск, бегал-собирал документы. После этого исполком постановил: имеет, — и выдал разрешение. На строительном складе с фельетониста взяли плату за тысячу кирпичей. Кирпич отпускается только потысячно.

Мыловаров закусил удила и с оплаченной квитанцией бодро двинул на кирпичный завод. На заводском дворе его пыл охладили — поставили на очередь. Частники изнывали здесь неделями.

Мыловаров приходил ежедневно, устраивался на старом ящике и ждал. Частники, что побойчей, сновали вокруг кладовщика. Одного из них Мыловаров видел где-то раньше. И тот нет-нет да и поглядывал на фельетониста. «Где я его видел? — ломал себе голову Мыловаров. — На каком заводе? В каком управлении? Может, в типографии?»

Тот не выдержал. Первым помахал рукой.

— Приветствую! И вы занялись этим?

— Пришлось! — тяжело вздохнул Мыловаров.

И вспомнил. Три года тому назад он нацелился на этого человека. Готовил фельетон. Материал собрал, а написать не успел. Того упекли в тюрьму. За что? Ах, да, за спекуляцию домами. Он строил дома и продавал их. Мыловарову стало не по себе.

— По идее у вас богатый опыт, — сказал спекулянт. — Вы его, так сказать, коллекционировали. Собирали у лучших, у самых, так сказать.

Когда подошла очередь Мыловарова, кладовщик привел его к груде кирпичей.

— Забирайте!

Мыловаров поставил ногу на выстраданный кирпич.

— А машину?

— У нас машин нет. Не располагаем.

— Тащить на горбу?

— Это как вам нравится. Хотите — тащите. Хотите — не тащите.

— Не хочу! Не нравится на горбу!

— Договаривайтесь с шоферами.

Кладовщик кивнул в сторону ворот, где сбились в стадо ведомственные и колхозные грузовики. Шоферы, высунувшись из кабин, опытным оком высматривали добычу, что пожирней. Дирекция завода щедро кинула частников на растерзание рвачам.

Мыловаров превратился в кролика. Он встретился глазами с черномазым шофером самосвала и невольно пошел на него. Губы черномазого шевелились. Мыловарову почудилось: «Иди ко мне, лапочка! Иди сюда! Ну, ну, котик!»

Мыловаров сказал, в чем дело, назвал свой адрес.

— Не-е, — протянул шофер. — Я не могу. Экспедитор намылит шею. Разве что рискнуть, если подкинете восьмерочку?

Мыловаров понял, что нужно торговаться.

— Семерочку!

— Обижаешь, начальник. Твоей мамаше возил за восьмерочку. А ты семерочку! Нехорошо обижать Сеню, начальник.

— Нет у меня мамаши. С кем-то путаете.

— За дурачка считаете, да? Возил мамаше! Она рядом с тобой живет!

— Пусть восьмерочка, — едва не всхлипнул Мыловаров от обиды.

— Так бы и давно. Только грузить я не буду. Не ишак. Найми ребят. Вона целая артель.

С артелью Мыловаров уже не торговался. Отдал, что запросили.

— Даже неинтересно! — сплюнул один из грузчиков. — Взяли голыми руками. Без романтики!

Мыловаров молча залез в кабину. Привез кирпич, перетаскал его в сарай и напился.

Пьет он уже второй день. Давится, но пьет.

Жена Мыловарова позвонила Линяеву.

— Вы умница. Вы что-нибудь придумаете. Он вас уважает и боится. Приезжайте.

И Линяев приехал.

Нечесаный Мыловаров сосал из бутылки вермут. На столе высилась добрая батарея бутылок. Раньше Мыловаров не пил вермут и в худшие времена.

— Пришли? — осведомился он у Линяева.

— По какому случаю пьянка?

— Я приглашаю вас на похороны журналиста Мыльского. Хлебайте!

Он широко повел рукой и сбил на пол бутылку. Из горлышка забулькала темно-желтая жидкость. Жена испуганно смотрела из прихожей.

Линяев поднял бутылку.

— Тебе кланялся Обозников. Он, между прочим, бросил пить.

— Мерси! Выпей!

— Обозников бросил пить — от Мыловарова несет, как из пивной бочки.

— Сильвуплевал я на это! Я ассенизатор! Где ты видел ассенизатора, чтоб от него не пахло?

Он шумно втянул воздух носом.

— Я стараюсь, кропаю фельетоны, — жалобно сказал Мыловаров. — А меня самого обжулили. Содрали восемь рублей! А потом вытянуть пятьдесят!

— Ты жи́док!

— Жи́док для романтики? Романтика, — Мыловаров с отвращением поморщился. — Романтика — лезть во всякую кашу. Выбираться из нее и, отряхнувшись, вдохнув побольше воздуха, кидаться в другую кашу. Это мы говорим р-роман-тика! А мне надо было в конферансье. У меня с пеленок был талант конферансье. Когда я орал «уа», всех восхищала моя дикция. На сцене нестрашно. Все в зале и все в чистых костюмчиках. И аплодируют.

— Ты не имел права быть фельетонистом, — спокойно сказал Линяев. — Ты жи́док! А для этого необходимо мужество. Ты еще долго держался. Удивляюсь. Без скафандра. Одна человеческая кожа прикрывала тебя. И вера в человека. Твое прикрытие не выдержало, и тебя раздавило. Так всегда. Если потерял веру в людей, считай себя погибшим. Зови друзей на похороны. А мы по дружбе, свой же брат, сварганим информашку. Дескать, состоялись похороны журналиста Мыльского. Присутствующие тепло встретили виновника торжества.

— Ты врешь! Это ты мертвый! Ты давно мертвый! Зачем ты ходишь среди живых? Цыц! Тебя целый год ждут черви.

— Черви тоже бывают мертвыми. Они потерпят.

«А я все-таки живой, — радостно подумал Линяев. — А вечером ко мне придет Алина. К живому, полному сил мужчине».

— О чем я говорил? — встрепенулся Мыловаров. — Я забыл.

Он еле держался на стуле. Линяев подал Мыловаровой знак.