Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

Завфинотделом написал очередное длинное опровержение и вызвал к себе в кабинет инспектора злополучного участка. Полчаса он мылил ему голову и в заключение, когда инспектор сваливал всю вину на агента, сказал:

— Так научитесь подбирать себе людей, а не то мне придется подумать о том, кого подобрать на ваше место…

Фининспектор вышел от зава с дрожащими коленками, и пружина злобы, свернувшаяся в душе от нагоняя, распрямившись, хватила по подчиненному.

Управдом Плевков сидел вечером дома один. Жена ушла с ребятишками в кино. Управдом переписывал ведомость квартплаты, а за его спиной в клетке тихо спал попугай.

Заслышав стук в передней, управдом встал и пошел открывать.

На пороге он увидел финагента. Пальто его было расстегнуто, шапки на голове не было, волосы слиплись космами, глаза вращались в орбитах, как красные шарики. Из кармана торчало горлышко бутылки. Он повалился на грудь управдому.

— Товарищ Плевков! А, товарищ дорогой. Ты дома? Я к тебе. К тебе, милый. Из-за кого погибаю? К тебе пришел. Покажжжи мне его, черта зеленого, покажи погубители моего. Милый…

Управдом отступил назад, втаскивая нежданного гостя в квартиру.

Финагент ввалился в комнату и, пошатнувшись, стал перед клеткой. Глаза финагента приобрели какое-то странное выражение. Он дрогнул всей спиной и, вытащив из кармана бутылку, залпом допил остаток водки.

И немедленно вынул из другого кармана другую бутылку.

— Товарищ Плевков, выпьем. Выпьем, голубок. Пусть ему ни дна ни покрышки. Попугай?.. Говорящий?.. Серо-зеленый?.. Возраст неизвестен?.. Ах ты дьявол! Выгнали ведь меня. Выгнали. Из-за кого? Ты думаешь — он птица?.. Черт он, самый настоящий черт на мою погибель…

Управдом мотнул головой, как будто от острой боли, и вышиб пробку.

— А мне, думаешь, жизнь сладка? Жена прямо на стену лезет. А куда его дену? Дарить пробовал. Никто не берет. Судьба индейка.

Спустя полчаса оба сидели у стола, обняв друг друга, пьяные в дым.

Управдом качался и тянул лениво и смутно:

— Нет… Ты мне вот скажи… Кто ж мы такие, ежели в Советской республике и нечистая сила зеленого цвету человека, гражданина профсоюзного, уничтожить может. Нет, ты мне скажи. Кто ж мы тогда такие, а?

В углу комнаты зашуршали перья и хриплый голос резко брякнул:

— Дуррраки, взяточники, олухи.

Управдом вскочил. Лицо его перекосилось мучительной судорогой, глаза застыли на клетке. Подняв одну руку, на цыпочках, он подошел к клетке, открыл задвижку и всунул руку внутрь. Финагент, также на цыпочках, качаясь, шел за ним. Попугай стремительно вцепился в руку, но управдом выдержал боль, не пискнув, и захватил попугая. Секунду он держал его, вытащенного из клетки, и человечий и птичий глаза застыли в смертельной ненависти.

Потом управдом тихо спросил:

— Так кто мы? Дураки? Дураки? Ах ты ж, рабкор в перьях!

Он размахнулся. Серо-зеленый комок мелькнул в воздухе и шмякнулся о стену. Управдом затрясся и схватился руками за голову, потом сел на пол.

Финагент дико прищурил глаз, присвистнул, стал на карачки, уткнувшись лицом в расплющенный комок перьев, и завыл, обливаясь пьяными слезами:

— Ве-е-чная память!

<1928>

ГРАВЮРА НА ДЕРЕВЕ

Кудрин стоял у окна, нетерпеливо ожидая возвращения машины. Сквозь большое зеркальное стекло, недавно промытое уборщицами к первомайским торжествам, была видна мутная, вздувшаяся Фонтанка. Тяжелая коричневая вода медленно, как стынущее машинное масло, уходила под низкую арку моста. Сквозь зеленую краску на арке проступали рыжие плешины ржавчины.

В воде плавно кружились последние, идущие с Ладоги льдины, обмытые и чистые, с кружевными изъеденными краями.

День был весенний, но еще по-зимнему бледный и лишенный красок. С Невы тянуло колючим ледяным ветерком. Немногие пешеходы брели по набережной, сгибаясь вперед, придерживая шапки и проламывая телами упругую вязкость ветра.

Кудрин смотрел на Фонтанку, на силуэт Михайловского замка за щеточкой еще оголенных ветвей старых деревьев, на пешеходов рассеянным и невнимательным взглядом. Глаза его механически вбирали видимое, мысли же были далеко. Он с неприятным чувством вспоминал только что происшедший в кабинете разговор.

Полчаса назад у Кудрина сидел технический директор треста Половцев, еще не старый, но уже известный специалист по керамике, профессор Политехнического института, бывший крупный деятель кадетской партии, человек острого, иронического и порой злого ума.

Кудрин недолюбливал его. Не то чтобы в нем жило органическое недоверие большевика, старого подпольщика, ссыльного, эмигранта, вынужденно покинувшего родину, а после революции прошедшего боевой путь комиссара, к специалисту сомнительной политической репутации. Нет, у Кудрина не было повода сомневаться в добросовестности Половцева, в искренности его желания работать с Советской властью. Но Кудрин с трудом переносил ядовитые остроты и лукавые софизмы технического директора, когда между ними происходили разговоры, выходящие за деловые границы. И сейчас Кудрин был раздосадован таким разговором.

Половцев зашел в кабинет Кудрина в минуту, когда тот вызвал к себе главного бухгалтера, угрюмого пожилого человека, рьяного картежника и постоянного посетителя всех расцветших при нэпе злачных мест, но превосходного знатока бухгалтерских таинств. Кудрин хотел поговорить с бухгалтером по поводу случая, происшедшего утром в вестибюле треста.

Когда Кудрин, сдав в гардероб пальто, подошел к лифту, он заметил возле лестницы молодую женщину в сером потертом пальтишке и сбившейся набок измятой шляпке. Из-под шляпки на ее виски спадали мелкие кудряшки странного розоватого оттенка. Круглые, широко расставленные, наивно-птичьи глаза ее были заплаканны. Держа за рукав собеседника, видимо какого-то работника треста, незнакомого Кудрину, женщина тихо и печально-ласково говорила:

— Но зачем же он прячется от меня? Не удалась жизнь, ошиблись, — что же сделаешь? Но почему он боится говорить со мной? Я ведь не устраиваю скандалов, истерик. Зачем же трусливо бегать от меня?

Заинтересованный Кудрин остановился у открытой двери лифта.

— Я не думаю, что он боится… Поймите, что ему, может быть, просто тяжело вас видеть, — ответил собеседник.

Женщина покачала головой.

— Почему же тяжело? Ну, разошлись, но неужели нельзя сохранить человеческие отношения? Нехорошо, что он увиливает и лжет. Еще раз повторяю, — я не хочу скандалов. У меня на руках исполнительный лист, но мне не хочется предъявлять его. Ему же будет неприятна огласка перед всеми… Но ведь он должен подумать о ребенке. А я ему третий день молока не могу купить.

Беспомощные птичьи глаза недоуменно смотрели на собеседника, наливаясь слезами. Женщина подняла руку, смахнула слезу с ресниц и вдруг заметила Кудрина. Она залилась румянцем, заторопилась:

— Не буду вас задерживать, ухожу. Но все-таки передайте ему… скажите, что нехорошо… Мальчику нужно питание… молоко. Он такой слабенький.

Она повернулась и заспешила к выходу. Ее собеседник скользнул в кабинку лифта. Кудрин вошел за ним, нажал кнопку третьего этажа. Лифт загудел по-шмелиному. Кудрин повернулся и спросил резко и властно:

— Вы из какого отдела?

— Из бухгалтерии, товарищ директор, — торопливо и испуганно, с угодливой улыбочкой ответил тот, — работаю на учете фондов зарплаты. Никитин моя фамилия. Петр Васильевич Никитин.

— Объясните мне, с кем это вы сейчас разговаривали? Кто эта женщина? Почему она плачет?

Улыбка Никитина стала еще угодливей.

— Изволите видеть, товарищ директор, это бывшая жена нашего счетовода Туткова. Разошлись… третий месяц. Тутков бегает от нее и не платит алиментов, а она тихая, не может взять его за манишку. А я ихний старый знакомый. Вот она и ходит, просит усовестить супруга. Она хорошая, и ребеночек у нее славненький.

В приторном тоне Никитина Кудрин уловил затаенное желание подложить свинью сослуживцу. Он брезгливо поджал губы.

— Ступайте работать и скажите главному бухгалтеру, чтобы он в перерыве зашел ко мне.

Сотрудник мелкой рысцой побежал по коридору, а Кудрин, нахмурясь, прошел к себе. Этот незначительный случай странно взволновал его, и он неприветливо встретил пришедшего на вызов бухгалтера.

Бухгалтер тоже встревожился вызовом. Его картежные подвиги уже были причиной неприятного разговора с директором месяца два перед этим, и бухгалтер решил, что предстоит новое крупное объяснение. Но когда Кудрин заговорил о Туткове, главбух, обрадованный тем, что недовольство директора направлено на другого, и обозленный на подчиненного, за которого приходится выслушивать замечания, раздраженно ответил:

— Тутков?.. Есть такой! Сволочь, сопляк!