Колодец - Абиш Кекилбаевич Кекилбаев

уже мог разли­чить ощерившиеся каменистые стены. Устье колодца напо­минало теперь отверстие наперстка, а люди — чуть шевеля­щиеся точки. Глубина в двести шагов...

Ноги безошибочно находили ступеньки: еще бы, попро­буй полазить взад-вперед изо дня в день целый год... Бр-р! Стужа-то какая! Аж в висках заломило.

...Ну вот, наконец-то дно!

Енсеп крепко зажмурил глаза, постоял недвижно, дал успокоиться сердцу и нервам. Потом быстро развязал на поясе аркан, резко дернул его, давая знак тем, наверху. Аркан тут же пополз вверх. Кончик, извиваясь, задел его грудь. Енсеп вздрогнул, словно от прикосновения змеи. Ар­кан, связывавший его — пленника каменного мешка — с товарищами, с земным светом, с горячими, живительными лучами солнца, радостно, стремительно летел к крошечному, как игольное ушко, отверстию. Енсеп остался совсем один — за семью пластами, в жутком ледяном подземелье.

Его глаза уже совсем освоились с темнотой; Енсеп хо­рошо видел неумолимо обступившие его влажные стены ко­лодца. Вскоре вниз двинулся круглый черный предмет. Пре­ломляясь, рассыпаясь веером, косые бледные лучи осветили его на миг и тут же отстали, по в силах угнаться за ним. Всякий раз, когда это малюсенькое светлое отверстие ис­чезает, вздрагивает вечно встревоженное сердце Епсепа, его охватывает страх. Он с опаской смотрит вверх, пока не разгадает, что за предмет закрыл это отверстие: дубовая бадья, в которой посылают наверх песок и глину, ком земли, камень или еще что-то. На этот раз опускали дубовую бадью с двумя железными крюками. В бадье его теплая безрукавка и сшитые из шкуры жеребенка сапоги па высоких каблуках, с голенищами до самых бедер. Вади удобства Енсеп всегда спускался в колодец без верхней одежды.

Приятно облачить озябшее тело в теплую одежду. Даже страх, голодными волками обступивший Епсепа, куда-то исчез. Енсеп пошарил рукой по холодной степе. Песчаник повлажнел, отяжелел. Интересно, горькая влага или пресная? Он столько раз дотрагивался губами и языком до влажного грунта, что уже не различал вкуса.

Стоило ему взяться за привычную работу, тысячекратно заученными движениями начать долбить землю, как к нему вернулись столь же привычные воспоминания, тысячекратно передуманные мысли.

Хотя что ему вспоминать? Жизнь кудукши небогата впечатлениями. Что он видит, кроме душной непроглядной дыры, осклизлых стен колодца да сырого песчаника? А о чем ему думать? Опять-таки о колодцах — этих каменных моги­лах, да о своей обездоленной, бедной судьбе?

Не знающие отдыха мозолистые руки Енсеиа принялись ковырять землю. А его истомленная унылой, однообразной работой душа начала блуждать ио закоулкам и тропинкам памяти, по безрадостно прожитым годам.

2

Ему обычно вспоминалась недолгая жизнь там, на земле, тот пронизанный светом мир, который здесь, в глухом подземелье, казался фантастическим, нереальным. Енсеп и сам не знал, отчего с годами он стал все чаще обра­щаться мыслями к этому короткому, будто мгновение, отрез­ку своей жизни. Все события, перипетии тех лет вставали перед глазами явственно, словно только-только произошли. Когда Епсону становилось совсем невмоготу, когда его ох­ватывало лихорадочное беспокойство, эти воспоминания при­носили ему облегчение, снимали вечное напряжение и тревогу. Он успокаивался на время.

Мог ли он когда-нибудь раньше думать, что начнет тосковать о далекой той поре, сладко грезить о ней?

Когда Енсеп был чумазым аульным мальчишкой, самой заветной его мечтой было заполучить бабку горного барана, да еще вдобавок залитую свинцом. Детская мечта осущест­вилась, и вскоре он забыл о ней. Тогда он еще не осознавал, что переменный успех (сегодня победишь — завтра проиграешь, сегодня заимеешь — завтра потеряешь) присущ не только игре в асыки, а жизни вообще и что все в его судьбе бу­дет преходящим и скоротечным. Бывало, набив рубаху выиг­ранными асыками, Енсеп возвращался домой не чуя земли под ногами. В такие часы в его головенке роились чудесные планы.

Ему хотелось стать таким же могущественным, как волостной правитель Бигельды. Под ним будет аргамак с лебединой шеей, точеное синее седло с посеребренной лукой; в руке — четырехгранная, с кисточкой, камча, рукоять ее залита серебром и позолочена сверху; его сопровождает всюду свита из бойких и услужливых аульных джигитов. Как ветер, носится он из аула в аул. На ночевку остановится у бая, у мурзы отобедает. А как надоест мотаться по аулам, соберется он с двумя-тремя надежными дружками на охоту, потешится вдоволь в степи, подальше от людских глаз. А наскучит ему и эта забава, отпустит приятелей домой, асам нагрянет к разбитной вдовушке, красавице Жапель. Она только и мечтает о нем, юном волостном. Развалится он

у нее на пуховых подушках, побалуется густым ароматным чайком, который будет подливать ему игривая хозяюшка, жеманно отставляя при этом мизинчик. Одного не учитывал в своих мечтах Енсеп — к тому времени, когда он подрастет и станет волостным, красавица Жанель безнадежно постареет...

Потом отвернулась судьба-капризница от своего баловня Бигельды. Сначала за ним длиннющим хвостом тянулись слу­хи да сплетни, а на выборах его с треском провалил новый волостной — рыжебородый бий Шонмурун.

У Шонмуруна был непривлекательный вид. Ворот бе­лой рубахи всегда нараспашку. Толстый бий постоянно ис­ходил потом. На крутой жирной груди его покоилась не­опрятная рыжая борода. Говорил он медленно, важно — не говорил, а изрекал слова. Его всюду сопровождала свора угодливых, льстивых подпевал, готовых по первому знаку своего повелителя исполнить любую его волю. И мальчуган все больше склонялся к мысли, что, пожалуй, получить такую власть и таких верных джигитов, как у бия Шонму­руна, очень здорово.

Одним словом, Енсепу никак не хотелось оставаться навечно мальчишкой па побегушках потому только, что у тебя всегда потрескавшиеся грязные пятки и неумытая физиономия. Ему претило, что над ним безнаказанно ку­ражится каждый кому не лень. Но меньше всего ему хоте­лось быть похожим на своего отца Кулжана. Жил он на краю аула, в лачужке, кое-как покрытой сопревшей кош­мой и изодранной в клочья алашой 1 , торчал с раннего утра до позднего вечера под открытым небом, рядом с раскален­ными саксаульными углями и дряхлым латаным кузнечным мехом. Хотя женщины, носившие Кулжану лудить проху­дившиеся казаны и самовары, вежливо называли его «каин- ага» — старшим деверем, в ауле, однако, над ним подтруни­вали и стар и млад. Мальчик не ведал, почему к отцу при­липло, например, прозвище «Упрямец Кулжан», «Стропти­вый Кулжан», а спросить не решался.

Отец возился в кузнице целыми днями, раздувал мехи, совал какую-нибудь железку в ярко пылающие уголья и стучал да постукивал по ней. Дома он обычно нс разговари­вал. К матери обращался редко, да и то с коротким вопро­сом: «Чай готов?», или с коротким приказом: «Подай