Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов

девушке — наверняка слышали за границей враги и содрогались в бессильной ярости.

— Да здравствует Коммунистическая партия большевиков! — выкрикнул седой полковник, словно бы взрываясь. — Да здравствует наша героическая Красная Армия!

И снова раскатилось «ура», да такое мощное, что, должно быть, выплеснуло на волжское раздолье…

При общем возбуждении и Сергей, на радость Оленьке, наконец-то лишился обычной невозмутимости. Низко пригнувшись, касаясь румяной девичьей щеки своим острым, с ложбинкой, подбородком, он горячо зашептал:

— Ты слышала, слышала, что говорил полковник Соколов?.. Он сказал: Германия и Советский Союз не будут воевать друг с другом! Они будут мирно сотрудничать. Ты слышала, слышала?..

В это время сводный оркестр всей трубной мощью грянул «Интернационал».

А когда унеслись, развеялись звуки мятежного гимна — в тишине, особенно торжественной, точно высветленной пылающей медью труб, начался военный парад.

Прямо перед Оленькой, глядя, казалось, на нее одну своими скошенными немигающими глазами, легко и длинно выбрасывая ноги, пошли церемониальным маршем, с размеренно-согласным колыханием и взблескиванием штыков, воинские части; за ними — курсанты авиаучилища. А уж за курсантами двигались отряды осоавиахимовцев в пиджаках и кепках, с ворошиловскими значками на лацканах, при стареньких винтовках без штыков, иные — со сложенными парашютами на спинах, другие — с прыгающими на боку противогазами; однако все они выглядели как-то по-домашнему и даже огорчили Оленьку своим простецким видом.

Зато потом, после мешковатых осоавиахимовцев, военный парад развернулся во всем своем грозном могуществе.

В стремительном аллюре пронеслась конница. Сплошь гнедые, сытые горячие кони с примоченными гривами дружно выбивали подковами из камней каленые искры, в то время как распластанные вдоль их вытянутых летящих тел всадники в фуражках, схваченных у подбородка ремешками, винтообразно взмахивали саблями над головой и, казалось, прямо из воздуха высекали молниевидный огонь, который ослеплял девушку ярче солнца.

За кавалерией с устрашающим лязганьем окованных колес, под бешеные всхрапы по трое впряженных коней с вскосмаченными гривами промчались легендарные тачанки — и на трибуне без удержу захлопали им, а Оленькин сосед, седенький старичок с орденом, даже пропел задорным тенорком: «Эх, тачанка-ростовчанка, все четыре колеса!»

Минута — и вот уже полет живой воспламененной силы сменился мягким машинным движением. В стальном строю, вращая башнями, шли автоброневики на толстых шинах; следом катили грузовики с бойцами в касках, машины с зенитными счетверенными пулеметами, прожекторами, звукоуловителями, легкими орудиями в просторных кузовах. И теперь старичок, толкаясь в Оленькин бок острым локтем, выкрикивал ликующе: «Это же моторизованные части! Моторизованные!»

Одно впечатление меркло перед другим, еще более сильным. На площадь, вея холодком из глубинно-прицельных дул, все в жарком маслянистом блеске, вступили самые разнородные и разнокалиберные пушки — легонькие, на конной привязи, и тяжелые, дальнобойные, на механической тяге; но были и такие, что двигались своим ходом, с лязганьем гусениц и содроганьем всего стального тела.

Еще шла артиллерия, а люди уже прислушивались к погромыхиванию в воздухе, как к голосу отдаленной грозы. Но гроза надвигалась земная, железная. Оленька вскоре увидела лавину танков. И все ее прежние хаотичные ощущения вдруг стройно соединились в образе этой неостановимой силы. Она почувствовала, что сильна этой стальной силой, доброй для нее, но сокрушительно-беспощадной для врагов; и чувство спокойствия и умиротворенности входило в девичью душу и тем, казалось, прочнее утверждалось, чем неистовее было громыханье танков.

Здешний военный парад, словно эхо, повторял собою железный гром большого парада в Москве; поэтому и здесь тоже наступила легкая пауза, во время которой Оленькино существо успело перестроиться на восприятие уже иных впечатлений и замерло в согласном со всеми, хотя, быть может, еще более нетерпеливом ожидании.

— Как ты думаешь, Сергей, — спросила Оленька, — кто впереди пойдет: наши, краснооктябрьские, или они, с «Баррикады»?

— Они, с «Баррикады», — произнес Моторин с той уверенностью, которая почти оскорбила девушку.

— Но почему же они, они? — выкрикнула она, кося на парня недобро загоревшимся карим глазом. — По какому такому праву они пойдут впереди? Ведь всем известно, что наш мартеновский цех гремит по всей стране! И значит, не они, а мы, краснооктябрьцы, начнем демонстрацию!

…А пока на площадь хлынули дети, и вся она вдруг превратилась под весенним солнышком и ветром в цветущий колышущийся луг. Особенно ярко выделялся огромный пунцовый тюльпан, вознесенный кверху десятками крепеньких ручонок. Как вдруг его пылающая головка лопнула, выбросила во все стороны множество лепестков, а сердцевина ожила, потянулась ввысь да и превратилась в крохотного мальчугана, который отдал салют почетным гостям.

Появились школьники с улыбчивыми, явно довольными лицами: каждый из них нес над головой модели самолетов, автомобилей, самых затейливых машин. Школьников сменили фабзайчата, строгие и важные, видимо, от сознания своей причастности к рабочему классу, — они немного смешно, по-бурлацки, тянули новенький токарный станок, поставленный на лафет с колесами, свое коллективное детище, которое прямо-таки хвастливо сверкало среди скромных сереньких блуз, перетянутых казенными ремнями.

Затем Оленька увидела нечто сказочное. Держась за руки, в одном строю двигались плавной походкой стройные девушки в национальных костюмах, с венками из живых цветов на головах, а веселый и заботливый ветер Первомая, играя складками их длинных одежд, словно соединял с вдохновением искусника-ткача все краски и узоры в один многоцветный наряд — и казалось: это идут не просто прекрасные девушки, но сами нерасторжимые сестры-республики. Лишь на миг одна из сестер — самая юная, гибкая, точно северная березка, с волосами цвета болотной пушицы, — как бы выступила своей свежей белизной из всего буйного многоцветья; и тогда же сильный голос (Оленька признала в нем голос брата Алексея) провозгласил с трибуны:

— Да здравствует Карело-Финская социалистическая республика! Честь ей и место среди одиннадцати советских подруг!

Но даже и при этом простодушном любовании Оленьку Жаркову не покидало чувство азартной уверенности: да, сейчас на площадь вступят краснооктябрьцы; да, они первыми откроют шествие трудящихся; да, Сергей будет посрамлен вместе со своим предсказанием!

Тем горше было разочарование девушки. На площадь, высвеченная сзади пламенем знамен, в их горячем озарении, вступила литая колонна рабочих, и над их головами, словно только что откованные, золотились и как бы остывали под встречным ветром огромные металлические буквы.

— Завод «Баррикады», — раздражающе громко, по слогам, прочитал старичок и тут же смачно крякнул: — Эх, гладко идут, черти! Будто железный лист прокатки стелется!

А у Оленьки кровь прихлынула к щекам от обиды: ну, разве ж это справедливо! Ибо сама она уже так прочно обжилась на прославленном «Красном Октябре», такой общей рабочей гордостью за свой завод успела преисполниться, что и мысли не допускала о первенстве завода «Баррикады».

Все дальнейшее, однако, искупило девичью обиду: на площадь вступили