Поколение - Николай Владимирович Курочкин

Кошачий поскреб за дверью, и в спальню входят всепрощение, угодие и смирение, воплощенные в как бы испуганной улыбке и согбенной спине, обтянутой пыльно-вишневым кителем с глухим, из черного бархата воротником. Это Катти — молчаливый шестипалый индус. Эмигрант из южных штатов. Уборщик, официант, прачка. В Сянгане индусам приходится нелегко, и Катти дорожит своим местом, размеренной жизнью, в чьем однообразии ему, познавшему самое дно нищеты, видится завидная устойчивость; дорожит мною — покладистым хозяином; несложной работой; наконец — смехотворным, но все-таки счетом в банке, куда он ходит как в храм. Я в свою очередь дорожу Катти — опрятным, исполнительным и порядочным, в чем убедился, прослушав пленку его доносов на меня моему патрону Чан Ванли, принуждавшему в братстве доносить всех на всякого. Доносы индуса были искренни и глупы до нелепости, но в дурашливой, заискивающей простоте его слов я узрел лукавое актерство верного и сметливого человека. Доносы угождали своей трепетностью и гласили, что в могуществе главы я не сомневаюсь в такой же степени, в какой и преклоняюсь перед этим могуществом.

Катти свертывает простыни в узел и зажигает сандаловую палочку. Синеватый дымок струйкой поднимается от нее, дробясь на зыбкие кольца. Я приду сюда вечером, когда дым выветрится и останется лишь неуловимый аромат в прохладе выстуженного кондиционером воздуха. Ах да… Я указываю Катти на неисправный агрегат и, когда он кивает понятливо, выхожу, плотно прикрывая дверь.

Давящая тишина утра. Молчат цикады. Затаились попугаи в сумрачной глубине оплетенных ползучей лианой ветвей, склонившихся за ограду. Пальмы увешаны гроздьями зеленых кокосов, и листья их, как гигантские перья, обвисшие в этот мутный час рассвета, прикрывают плоды, словно спящих птенцов. Оранжевые лепестки облетают с плоской кроны «пламени леса», осыпая газон, падая в голубую гитару бассейна, на розовые дорожки сада, сливаясь с ними в своем одноцветье, как дождь с морем.

Вода нестерпимо холодна, но, когда я выныриваю из бассейна, закостенев в напряжении мышц, чтобы унять испуганный бой сердца, и глотаю теплый, настоянный на ночном дыхании цветов воздух, меня охватывает пронзительно-умиротворенное чувство жизни.

А потом стою на скользкой мраморной плите, глядя, как невидимый ластик вытирает сонное, белесое небо, еще хранящее в себе ночь, до ясной голубизны; как синие тени гор обрастают плотью камня и продергивает горизонт огненная нитка восхода.

— Доброе утро, сэр, — хрипло звучит в тишине за спиной. Я еле киваю, не оборачиваясь. Это Хьюи. Сторож виллы, мой телохранитель, шофер и соглядатай за всеми, кто подчинен мне да и за мной также, в чем никакого секрета нет, ибо деньги ему выплачиваются в офисе Чан Ванли, куда я посылаю и счета за Хьюи, включающие расходы на еду, разбитую посуду, одежду, поврежденные машины и галлоны виски. Для своих сорока лет Хьюи выглядит неплохо, несмотря на курение, нерегулярное питание и хронический алкоголизм. Алкоголь — компонент, участвующий наравне с кислородом и водой в процессах обмена этого на диво могучего организма. Компонент достаточно дорогой, и прежде всего последствиями: подвыпив, Хьюи непременно влипает в историю, связанную с полицией, а значит, и с определенной затратой на откуп от нее, благодаря чему его долг хозяину исчисляется десятью тысячами гонконгских долларов. А так как долгу предначертано расти и расти, Хьюи — раб шефа навек. Но и не будь долга, мало бы что изменилось. Попавший в братство пребывает в нем по крайней мере до следующего перерождения. На Хьюи шорты, пляжные шлепанцы и зеркальные очки — с ними он неразлучен, и на моей памяти очки покидали его лицо раза два и то в обстоятельствах крайних, как-то: драка и столкновение автомобиля с тележкой продавца рыбы. Тогда я видел глаза Хьюи: две ясно светящиеся выбеленной голубизной прорези со сплющенными и кажущимися потому вертикальными, как у змеи, зрачками. Литая мускулатура тела орангутана, однако безволосого, странно сочетается с рыхлым, небритым лицом и бесформенной картофелиной носа в синих пороховых пятнах.

— Мистер Тао… — Хрипота препятствует вежливой интонации, и Хьюи кашляет. — Я нуждаюсь в незначительной сумме… Двадцать долларов…

— Твой долг лично мне — пятьсот. — Лицо мое непроницаемо. — Думаю, на этой цифре благоразумно остановиться.

— Я все верну, мистер Тао…

Это звучит мне вслед. Я иду завтракать. Меня ждет серебряный поднос, укрытый плотной голубой салфеткой, горячей от скрытого под ней чайника; поджаристый, из тостера хлеб; джем, сыр, салат из побегов бамбука, куанцзы[1] и два мандарина с кожурой, рыхлой и пористой, как лицо Хьюи.

Из столовой на втором этаже виднеется двор клиники, отделенный от виллы блестящей рябью двухметровой стальной сетки. Больные собираются у фонтана — довольно вычурной композиции четырех бронзовых драконов, извергающих ввысь из оскаленных морд водяные вееры. Сейчас подойдет инструктор, и начнется простейшая йога: дыхание, промывание носоглотки, асаны — для каждого больного свои; затем прием лекарств, отваров; завтрак; а потом я, главный врач, начну обход. Клиника невелика — всего сто мест. Профиль сугубо терапевтический, но есть и операционные, отстроенные Чан Ванли для пострадавших братьев с увечьями и ранениями, чье поступление сюда напоминает конвейер. Для главы братства клиника — необходимое и доходное предприятие, для меня — мое детище, мой смысл. Я сам продумал здесь каждую деталь — от убранства палат до общей архитектуры тибетского храма и одновременно большого дома — с остроконечным коньком, полого отходящими от него скатами крыши, белеными стенами и черными ставнями окон. Внутри же — лоснящийся серебром пластик коридоров, ярко-зеленый линолеум, кожа и хром строгой мебели, стеклянные двери, телевизоры, масса электроники, видеотека. Для больных это благотворный антураж: архаика внешнего и супермодерн интерьера плюс — старинные лекарства из трав — горных целебных трав Тибета и Гималаев, вобравших в себя скрытое пламя седой земли и отдающих свою животворную силу, охлажденную чистой водой, больной плоти.

Люди за сеткой скучились вокруг инструктора, внимая его наставлениям. На лицах их — безучастие еще владеющего ими сна, его потревоженная истома. Почему человек обыкновенно хмур утром? Ведь с пробуждением мы рождаемся заново и лишь опыт, знание, привычки и болезни отличают нас от новорожденных. И те, кто мудр, извечно почитают благость утра за начало жизни, которой суждено длиться день. День — это маленькая жизнь. Что мы вчерашние для нас сегодняшних? Воспоминание. А подчас и просто чужие люди… И лишь память возвращает нам осознание нашего многодневного бытия. Идея перерождений? Она верна — каждое утро мы встаем другими, но перерождение наше в нас же, а за гранью самого глубокого из снов перерождений нет,