Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский

Надюшка смотрит ему в глаза, не верит.

Умная девчушка, пригожая, донельзя ласковая и на ласку податливая… Не сгубила бы только ее ласковость эта!..

Вот ведь, статься может, и без войны не увидит человек счастья…

Матвей Степанович вспоминает подсобницу из их бригады. Росла неприметная, голенастая, а потом как-то вдруг неожиданно для всех расцвела, раскрылась, словно бутон, и стали заглядываться на нее мужчины, парни почему-то не примечали ее, а мужчины так и глядели ей вслед, так и глядели…

Тоже ласку любила, тем и взял ее Прохоров. Прораб Прохоров… У самого семья, дети…

Матвей Степанович опять думает о той светлой жизни, какая ждет Надюшку, и сожалеет, что пролезут туда такие, как Прохоров. Он вздыхает и сердито говорит:

— Отсеять бы их — а?! Вернуться бы, потюкать бы молоточком, мастерком потюкать бы…

— А?.. Чего ты сказал? — спрашивает Надюшка.

— Я-то? — отзывается Матвей Степанович. — Да нет, ничего… Причуды стариковские.

— Причуды? — Надюшка смеется. — А я… Знаешь, чего я видела?.. Высотный дом строят! Девять этажей выросло! Тебе бы туда! — Она умолкает. Пугается — Дедушка!

Он кряхтит, вздыхает.

— Ничего. Ничего, Надюшка. Причуды… стариковские…

Надюшка глядит на него недоверчиво. Потом несмело улыбается:

— Причуды?

А Матвей Степанович думает о том, что так и не смогли его вылечить, и вспоминает, как ездил на курорт и как улетал оттуда.

День был пасмурный, мокрый, и серые тучи цеплялись где-то за дымные горы, и самолет опаздывал, и все напряженно вглядывались в небо, и самолет маленьким темным пятнышком появился наконец над горами и приземлился, наполнил все радостным мелодично-добродушным гулом… И в памяти с той поры навсегда осталась сказочная красота южного края, и влажная теплынь того мокрого дня на аэродроме, и тот веселый гул над горами…

До вечера все еще далеко.

Солнце, бывало, садилось прямо за лес. Уходило за макушки деревьев — и сразу наступал вечер, и тут же — ночь, а теперь солнце опускается к новостройке, повисает на стреле крана, и по тросу сползает вниз, и скрывается за пятиэтажными домами задолго еще до наступления вечера.

Матвей Степанович глядит на солнце и начинает успокоенно думать про этот год, про это проморенное лето, которое, может быть, последнее в его жизни…

На топях

На Севере это было, под Архангельском. В гиблых местах мы лес брали, к лесосплаву возили. Три года водил я там лесовоз. Болота, болота, куда ни глянь — болота. Грунта под собой не видел. Лежневка — настил из бревен под левые колеса, настил под правые. Едешь — зыбит…

Места дикие были, глухомань; может, сто верст, а может, двести иди — ни жилья, ни человека. Одна деревенька и была на всю округу — километрах в десяти от базы, вверх по реке. Маленькая, домов пятнадцать.

Женщин у нас на базе не было, стряпал на кухне и то мужик. Прожил я там зиму. Наступило тепло, зазеленело все, и такой беспокоящий дух от тайги пошел, что оставаться без дела, одному, невмоготу стало. Выпадет свободный час — не знаешь, куда себя деть — бродишь, мечешься, будто что потерял, будто ищешь что. Вот так-то и занесло меня в ту деревню…

Тепло было, солнце. Я шел берегом. Река широченная — силища! — катит навстречу. Птицы кричат, смолой, хвоей пахнет. Одиноко, тоскливо. Хотел уж вернуться, наметил веху впереди, дойду до поворота, думаю, гляну, что там, дальше, и — назад. Приметил вдруг синее что-то вдали — дымок; и так потянуло на дымок этот, к людям, что поначалу бегом припустился.

Дома там ставят не такие, как здесь — под Москвой или под Калугой. Бревна в обхват, срубы высокие, оконца вверху маленькие, к сеням подняться — лестница ступеней двадцать. Не дома — крепости, В таком-то вот доме и повстречал я Клавдию…

Доводилось видеть, весну на картинках малюют? Точно такой и предстала мне Клавдия. Вижу: совсем молоденькая, а ростом по мне — статная, грудь высокая.

— Попить бы, — говорю, — водички.

Сам примечаю: голос у меня робкий, дрожит. А тут и она стушевалась вроде: поднесла ковш с водой — румянец во всю щеку так и полыхает… Поворотилась спиной — коса толщиной в руку…

«Рожает же земля диво такое!..» — думаю…

Теперь-то и говорить об этом неловко, а только кто ты мне? Попутчик. Ночью подсел в вагон, ночью сойдешь — только и виделись… Такой она мне тогда предстала. Воды подала — и шасть в горницу, и нет ее. Делай, что хочешь, думай, что думается. Может, в горнице там муж у нее? Обнял, ласкает… Постоял, постоял я, положил ковш на лавку и ушел.

Дом над самой крутизной выстроен был — будто с разгона к обрыву бежал да замер; и когда скатывался я вниз — обернулся. Почудилось лицо и льняные волосы в окошке. Ну, и задурил я с того дня. Хоть раз а неделю, а в деревеньку сбегаю. Разузнал: живут там семьями, Клавдия одна в девках, без родителей. В глуши, думаю, чудо такое без ласки на корню сохнет… Приворожу, думаю, увезу в город, разодену!..

Шоферы на базе поначалу подтрунивали надо мной, а потом кто-то из них возьми да и скажи: преемником, мол, Петра приехал, Петро, мол, больше года за ней таскался… Не по себе мне стало…

Петро моим лучшим приятелем был. Да что приятелем! Другом. Он-то и сманил меня под Архангельск. Приезжай, мол, себя опробовать. Работа, мол, здесь настоящая, мужская. Да и деньги хорошие платят… Приехал я, а его уж и нет. В болото Петро с машиной кувырнулся. Кабину открыть не успел — затянуло…

Мы ведь не коротьё какое-нибудь возили, а хлыст — бревна длиннющие — сосна, ель, пихта. Ведешь лесовоз, машина качается, а вокруг топь — ни шагу ступить в сторону… Зыбит, зыбит, гнус тучами вьется… Раздумаешься, забудешь про гнус, про лежневку, про болото; колыхнет машину, груз накренится — замрешь, за руль уцепишься, зависнешь вроде, — пот прошибет… Потом потихоньку дальше тронешься. Чуть отляжет, ну и саданешь — и в господа, и в бога, и в душу… Полегчает вроде.

Частенько вот так господа мы задевали там, а тут по-другому я о нем вспоминать стал.

Присох, мерекаю, Петро к Клавдии, думки и затянули его в болото. Мне бы из-за нее не кувырнуться. Охолаживаю так-то себя, а Клавдия встанет перед глазами во весь рост, поворотится… «Эх! — думаю. — Да за такую не только в болото кувырнуться, душу заложить не жалко! Только бы откликнулась, полюбила! Исцелую! Всю жизнь на руках носить буду!..»

Но не тут-то было. До поцелуев не доходило. Бежишь к ней со всей ласковостью — возьми, мол,