Абдурахман Абсалямов - Вечный человек

— Настоящий человек не может обходиться без друзей, Борис, — ответил штубендинст тихо, но твердо.

— А меня не познакомите с вашими друзьями? — еще смелее спросил Назимов.

Йозеф мельком глянул на него, покачал головой:

— Вы слишком торопитесь, Борис.

— Это потому, что я верю вам, — отрывисто прошептал Назимов.

— Доверие хорошо, а осторожность лучше, — вполголоса сказал Йозеф. — Ну, будьте здоровы.

В проходе Назимова остановил Серафим Поцелуйкин. Пригнулся, точно желая пронзить его своим острым носом, спросил:

— Ты что, хочешь сдружиться со штубендинстом!

Метишь на теплое местечко? Вижу, хитер ты, парень. Назимов смерил Поцелуйкина гневным взглядом.

Потом поднес кулак к его бледному, худощавому лицу, угрожающе процедил:

— Не суйся куда не надо — не ровен час, нос прищемишь.

«Вы, кажется, подполковник?»

Срок карантина близился к концу, Йозеф все еще не вступал в настоящий разговор. Назимов нервничал. Однажды он прямо высказал Йозефу свое недовольство. Тот опять напомнил, что излишняя смелость неуместна, после чего, как показалось Назимову, начал сторониться его. И вдруг однажды вечером Йозеф недвусмысленно намекнул Назимову, что в лагере существует подпольная организация и что в ней главную роль играют якобы военнопленные. У Назимова так и засверкали глаза. Он сразу же засыпал штубендинста нетерпеливыми вопросами, Йозеф явно испугался этого напора, умолк, замкнулся:.

Но теперь Баки внутренне ликовал. «Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь», — хотел он сказать старику. Но побоялся, как бы не отпугнуть его окончательно. Надо потерпеть с расспросами. А вообще-то Баки воспрянул духом. Как тут не радоваться! Он уже чувствовал, что в воздухе пахнет борьбой. Здесь нет политотдела, никто не станет тебе разжевывать и готовенькое класть в рот. Надо самому обо всем догадываться, быть настороже. «Смотри, не будь ротозеем!»— опять как бы случайно обронил Йозеф. «Да, да, ротозеем нельзя быть! Но и страусу не следует уподобляться, не время совать голову под крыло», — взволнованно размышлял Назимов.

Он сейчас же пошел разыскивать своего друга Задонова. Разве можно что-либо скрывать от Николая, которому Баки верил не меньше, чем самому себе.

Поделившись новостями, заключил: — Значит, Николай, надо нам ближе сойтись со своими русскими ребятами. Ключ, должно быть, в их руках. Мне кажется, что Йозеф не наврал.

«Своими ребятами» Назимов назвал тех русских заключенных, содержавшихся в Большом лагере, которые иногда по вечерам наведывались в барак карантинников. Большинство заходили всего по одному разу, как бы случайно, и потом не показывались. Но чернявый подвижной лагерник, смахивающий на цыгана, по имени Владимир являлся чаще других. Он любил беседовать наедине, с глазу на глаз. Задавал новичкам одни и те же вопросы, которые уже в зубах навязли: на каких фронтах бывал, где и при каких обстоятельствах попал в плен, тяжело или легко был ранен, откуда родом, есть ли семья на родине, в каких лагерях побывал после пленения, с кем водил знакомство?..

Как-то Владимир начал приставать с этими расспросами и к Задонову. Тот только рукой махнул:

— Ты, браток, того, не веди попусту время, не вороши старого — как говорится, не трогай оборванных струн. Потревожишь старое — поднимется пыль, в глаза полезет… Если хочешь знать, до войны я больше всего любил ходить в оперу. Даже на этой почве конфликты с женой бывали. Если любишь музыку, песни, давай потолкуем. Могу рассказать тебе, как я слушал «Кармен», «Риголетто», «Русалку», «Садко»… Все арии наизусть знаю…

Назимов сидел в стороне и, как было условлено с Задоновым, во все глаза смотрел за ними.

Владимир, как только услышал о музыке, сразу изменился в лице: глаза стали грустными, на широкий открытый лоб набежали морщины. Он словно постарел на десять лет. Пока Назимов гадал о причинах столь резкой перемены, Владимир едва слышно промолвил:

— Моя мать была оперной певицей. Задонов так и засиял. Конечно, он сейчас же захотел узнать фамилию актрисы: может быть, доводилось слушать ее.

Владимир, чуть помедлив, назвал фамилию, но, должно быть, соврал — Задонов о такой артистке не слыхал.

— А сам ты поешь? — допытывался Николай. — Помнишь, из «Князя Игоря»…

О дайте, дайте мне свободу!

Я свой позор сумею искупить…

Задонов явно трунил над парнем, прощупывал. Владимир понял это. Резко поднялся с места и ушел, не попрощавшись. А на следующий день гитлеровцы по радио вызвали нескольких узников из семнадцатого блока к «третьему окну» у ворот. Никто из вызванных больше не возвращался в барак.

В числе жертв были и те лагерники, с которыми накануне разговаривал Владимир.

— Вот ведь какие арии бывают! — проговорил Николай и в сердцах ударил кулаком об острое колено.

— Надо придушить этого щенка! — горячо вырвалось у Назимова.

На следующий день, когда Владимир опять появился в бараке карантинников, Баки едва не осуществил свое безрассудное намерение.

— Знаете, ребята! — возбужденно разглагольствовал гость в кругу собравшихся русских заключенных. — В лагере объявлен набор добровольцев в РОА. Жратвы, говорят, дают, сколько утроба выдержит…

Назимов побагровел. Он уже знал, что РОА — это банда изменников-власовцев. Ему мгновенно вспомнилась тюрьма в Галле, наглые домогательства Реммера.

— Собака! — сдавленно выкрикнул и с размаху ударил парня по физиономии.

Всполошились и другие заключенные. Замелькала кулаки, раздались возгласы:

— Изменников вербуешь?!

— За сколько продался, пес?!

— Придушить змею!

— За яблочко, за яблочко! — подзуживал Поцелуйкин, суетясь между людьми; двумя пальцами он показывал на своем горле, как надо душить. — Жми крепче! Пикнуть не успеет!

Достаточно было чьего-либо решительного движения, чтобы начался самосуд. В это критическое мгновение Задонов одним прыжком подскочил к Назимову, уже поднимавшему руку для нового удара.

— Не дури! — крикнул Николай, схватив Назимова за руку. Потом он повернулся к толпе: — Расправиться успеем, ребята. Но мы не дикари. Нужно будет, проведем суд! Да, да, пусть наши советские законы и здесь действуют, и пусть никто об этом не забывает! Ни один предатель не останется у нас безнаказанным! — еще убежденнее крикнул он, видя, как сильно действуют его слова на заключенных. — А ты! — он вдруг схватил Поцелуйкина за шиворот, — Ты где, гад, приобрел такие навыки? — он показал на горло Поцелуйкина. — В фашистской полиции, что ли, «яблочками» торговал?!

Владимир мог незаметно исчезнуть, когда буря гнева неожиданно обрушилась на другого. Но парень и не думал бежать. Выждав, пока стихнет гул, он потер вспухшую щеку, без всякой злобы сказал Назимову:

— Бить-то надо умеючи! И сейчас же ушел.

Говорят, что некоторые вчерашние вспышки наутро могут показаться не только ненужными, но и постыдными. Однако на следующий день Назимов не раскаивался о своей выходке. Он выругал Задонова за то, что тот помешал ему еще раз ударить Владимира. Заодно он наговорил резких слов и Йозефу, защищавшему Николая.

Вечером штубендинст предложил Баки кусочек хлеба с маргарином.

— Спасибо, — буркнул Назимов, не поднимая головы. Все же хлеб взял.

— Почему такой мрачный? — спросил Йозеф.

— Не вижу причин для веселья.

— А киснуть есть причины?

— Это еще вопрос, кто киснет, — по-прежнему сумрачно проговорил Назимов. — Сижу вот, чиню робу, чтобы к господу богу явиться в полном параде.

— К богу на свидание еще рановато, всегда успеете. Нужно земные дела прежде уладить… Ешь, ешь, — подтолкнул его Йозеф. — Чего не притрагиваешься к хлебу? Поправляться надо.

— Боюсь, в горле застрянет.

— Ну и пусть застрянет, потом проглотишь. Это лучше, чем манна небесная, которой все равно не дождешься. Хлеб не простой, праздничный.

Йозеф даже улыбнулся: ведь сегодня русские с утра поздравляют друг друга с праздником, у них — годовщина Октября.

— Подыми голову, драчун этакий. Я принес тебе хорошие вести… — Понизив голос, Йозеф сообщил: — Говорят, ваши вчера Киев освободили…

Стараясь скрыть радость, Назимов сухо спросил:

— Это правда?

— За полную точность не могу ручаться. Сам от людей слышал, — хитро подмигнул старик.

Было видно, что он хотел сказать что-то еще, но не решался.

Назимов настороженно ждал. В то же время он не мог отвести глаз от хлеба с маргарином, это было настоящей пыткой. Не выдержав, принялся жевать. Йозеф не обращал на него внимания, стоял молча, глядя куда-то в сторону.

Назимов между тем лихорадочно соображал: «Праздничный» гостинец… Весть об освобождении Киева… Как связать все это? Зачем Йозеф говорит все это? Чего добивается?..»