Владимир Беляев - Старая крепость (роман). Книга вторая "Дом с привидениями"

Я вытащил пистолет и сказал:

— Да разве ж это пугач? Это же зауэр!

Марущак взял у меня пистолет и, нажав защелку, вытащил из рукоятки обойму. Он положил ее на скамейку и оттянул назад пистолетный ствол. И сразу спустил курок. В глубине ствола звонко щелкнул боек.

— Ничего. Пружина сильная. Только смазывать да чистить надо почаще. А патронов много?

— Штук десять осталось.

— Плохо. Запасайся еще. Их, верно, трудно достать?

— Чего ж трудно? От браунинга второго номера свободно подходят.

— Правда? — удивился Марущак. — Тогда хорошо. Я эту систему не встречал еще. Немецкая, видно. За-у-эр! — сказал он медленно. — Ну да, немецкая.

— Я его у одного хлопца на голубей выменял. А тот хлопец, когда немцы с Украины убегали, его на улице возле семинарии нашел. Видно, обронил со страху какой-нибудь немец…

— Может, обронил, а может, выбросил, чтоб легче было удочки сматывать, — согласился Марущак.

— Товарищ Марущак! — спросил я осторожно. — А если я в комсомол поступлю, мне разрешат его в кобуре носить?

— А чего ж! Будешь комсомольцем, запишут в твою чоновскую карточку номер — и все.

Помолчав, Марущак с улыбкой спросил меня:

— Обиделся на меня давеча?

— Чего?

— Ну, чего! За то, что с собрания тебя попросили?

— Ну… пустяки…

— Ты, брат, не обижайся… Дружба дружбой, а табачок врозь. Сам понимать должен. Мало ли…

— Я понимаю.

— Понимаешь — значит, молодец!

И не успел я опомниться от похвал Марущака, как он спросил:

— Ты давно в этом городе живешь?

— С шестнадцатого года.

— Сюда, к нам, недавно переехал?

— Недавно.

— А раньше ничего не слыхал про этот дом?

— Один хлопец брехал мне, что здесь будто бы привидения, но я ему не верю. Еще наш директор трудшколы Валериан Дмитриевич Лазарев рассказывал нам, что никаких привидений на свете нет, что все это чепуха.

И я подробно рассказал Марущаку о нашем любимом историке.

Марущак выслушал меня очень внимательно, а потом спросил:

— Видно, Лазарев ваш очень ученый человек?

— Ну, спрашиваете! Он все знает. Где какая башня, кто ее построил, в каком году. А про Старую крепость сколько он нам всего порассказывал… А про Устина Кармелюка!..

— Вот бы свел ты меня к нему! Я люблю про старину слушать! — сказал Марущак.

— Хотите, правда? Так давайте пойдем.

— Ну и прекрасно. Он далеко живет?

— Не очень. Возле Кишиневской, там, где клуб комсомольский.

— Завтра пойдем?

— Пойдем! — охотно согласился я.

Мне стало радостно, что я приведу к Лазареву Марущака, этого рослого, плечистого курсанта в военной форме. Пусть Лазарев увидит, какие теперь у меня приятели. Это не какой-нибудь Петька Маремуха. Это Марущак. Он Петлюру бил.

ВСЕ ПРОПАЛО

Я понял, что пропажа ложек обнаружена, как только Марья Афанасьевна появилась у меня в кухне. Она зашла внезапно, сильно толкнув дверь, сердитая и озабоченная. Я едва успел сунуть в карман скользкий, блестящий зауэр; как раз перед этим я разбирал и смазывал его оружейным маслом.

Тетка подошла к плите и открыла духовку. Она засунула туда руку и с грохотом выдвинула на жестяную дверцу все мои инструменты. Я с тревогой следил за ее движениями, а потом не удержался и спросил:

— Что вам надо, тетя? Что вы ищете?

Тетка затолкнула обратно в духовку инструменты и громко захлопнула дверцу. Она сдернула с плиты бумагу и, отодвинув пальцем в сторону чугунные конфорки, заглянула внутрь.

— Что вы ищете? — повторил я.

— Ты не брал ложек, Василь? — спросила тетка. Голос у нее был расстроенный, жалобный.

— Каких ложек?

— Да тех, серебряных.

Я молча покачал головой. Смалодушничал. И как я ругал себя потом за это! Ведь проще всего было сознаться, и никакого шума не было бы.

— Понимаешь, пропали ложки, — продолжала тетка. — Три есть, а остальных нет. Я думала — может, у тебя случайно.

— Зачем мне ложки, тетя? — сказал я как можно спокойнее.

Она поверила и ушла. Совестно да и незачем было заходить в комнаты к родным. Я оставался в кухне. Я хорошо себе представлял, как тетка роется в сундуке, в десятый раз выдвигает все ящики буфета, заглядывает под кровати. Ложки были ей очень дороги. Самая ценная вещь в нашей семье. Я знал это, но пойти и признаться тетке у меня не хватило силы.

А погодя, когда затих в комнатах грохот ящиков, ко мне вошел отец. Я знал, что он зайдет, и приготовился к этому, но было очень тяжело выдержать первый его взгляд.

Войдя, отец плотно закрыл за собой дверь и сел на табуретку посреди комнаты.

— Василь!

— Что, тато?

— Давай поговорим с тобой, как товарищи. Скажи, ты взял ложки?

— Не брал, тато! — сказал я, колеблясь.

— Правда, не брал?

— Правда!

— Ну, а кто ж их взял?

— А я знаю? Может, украли.

— Кто мог их украсть, как ты думаешь?

— А я знаю? Может, чужой кто… Нищий.

— Василь, ты же знаешь, что нищие сюда не заходят: часовой нищего не пустит.

— А может, он через окно залез, когда тетки не было?

— Я спрашивал. Марья Афанасьевна говорит, что она еще ни разу окон на улицу не открывала.

— Ну, тогда я не знаю.

— Василь, сознайся сам, я тебе слова не скажу, вот посмотришь.

Еще минута, и я бы сознался, но не знаю, что меня дернуло, и я, отворачиваясь, промямлил:

— Мне не в чем сознаваться, тато.

— Не в чем? — Голос отца дрогнул. — Василь, скажи тогда, на какие деньги ты пировал у Шипулинского?

— Я взял взаймы у Петьки два рубля.

— У какого Петьки?

— У… Маремухи.

— Из Старой усадьбы?

— Ага.

— Правда, взял взаймы?

— Правда… А еще он мне рубль дал за голубей.

— Хорошо. Идем к нему.

— Куда?

— К Маремухе.

— Да его дома нет.

— Ничего. Найдется! — И очень спокойно отец надел соломенный картуз.

Едва передвигая ноги, я вышел за отцом во двор. Уже окончились занятия, и курсанты в ожидании обеда играли на площадке в футбол. Мелькнула среди играющих фуражка Марущака, и я отвернулся. Мне казалось, что курсанты уже обо всем знают.

Я шел за отцом, опустив голову, как арестант.

Скоро мы придем к Маремухе. Там, на глазах у Петьки, его отца, старого сапожника Маремухи, и Петькиной мамы, выяснится все. Все узнают, что я не только вор, но и трус.

Два квартала мы шли молча.

Только поравнялись с усадьбой ремесленного училища, показалась за углом мастерская Захаржевского. Сейчас меня увидит Котька Григоренко. Ведь это он, наверное, громыхает там кувалдой?

У афишной будки отец круто остановился.

— Василь! Мне стыдно за тебя, пойми. Я не хочу тебя позорить. Ты мой сын, Василь, а я коммунист. Я хочу, чтобы ты вырос правдивым и честным хлопцем. Когда я был в твоем возрасте, мне жилось куда тяжелее, но я никогда не обманывал своего отца, не обманывай и ты меня.

Прошла мимо какая-то тетка и с удивлением глянула в нашу сторону. Как только затихли вдали ее шаги, я, собравшись с силами, сказал:

— Тато! Я продал ложки!

— Кому?

— Я думал, что они мои. Тетка говорила…

— Кому?

— Тетка говорила, что это мое приданое.

— Слышишь, я тебя спрашиваю: кому ты их продал?

— Я отнес в город, к ювелиру.

— Пойдем! — сказал отец и ощупал в кармане бумажник. Даже вспомнить тяжело, как зашли мы в ювелирную мастерскую. Узнав, что фамилия отца Манджура, ювелир, глянув на крышку папиросного коробка, засмеялся и сказал:

— А еще голос повышаете! Ложки не ваши, а гражданина Маремухи!

Больших трудов стоило уговорить ювелира, чтобы он вернул ложки обратно. Пришлось заплатить за них с процентами: вместо четырех рублей отец дал ювелиру четыре рубля девяносто копеек. На каждой ложке этот старый спекулянт заработал по тридцать копеек.

Уже на обратном пути, когда мы прошли половину крепостного моста, я остановил отца и тихо, стараясь не глядеть ему в глаза, сказал:

— Тато, послушай! Даю честное слово, я больше никогда не буду врать, только прошу — никому не рассказывай. Никогда не буду. Вот клянусь. Не расскажешь?

— Посмотрим, говорю.

— Что посмотрим?

— Посмотрим, говорю.

— Тебе трудно сказать, да? Ну, раньше тебе было жалко ложек. А теперь ложки у тебя есть. Почему ты не хочешь?..

— Мне было жалко ложек, да? — перебил меня отец. — Ты думаешь, мне нужны эти цацки? Да я могу и деревянными есть. Вот!

И не успел я опомниться, как отец вытянул из кармана все три ложки и с силой швырнул их через перила в пенящийся водопад. Кувыркаясь и поблескивая, полетели они вниз, а рябой дядька в соломенной шляпе, проезжавший мимо на широкой арбе, даже рот раскрыл от удивления.