Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

Линия разъединилась. «Старая дура!» — прошептала Беатрис в отчаянии и слепом бешенстве, со всего размаха швырнув трубку.

Утром она решила, что ничего не произошло и самый простой выход — не видеть больше этого Гейма и, уж разумеется, не думать о нем. Первую половину дня она провела согласно этой программе, но после обеда, сидя в гостиной сеньоры Санчес Итурбе де Олабарриа, сообразила вдруг, что, в сущности, и не перестает думать об «этом Гейме». Ей опять стало тошно от какой-то непонятной тоски и страха, как вчера ночью.

Она повернула голову и увидела свое отражение в зеркальной двери — строго одетая сеньорита сидела в золоченом креслице Луи XV на фоне какого-то блеклого гобелена, такая скромная, так безупречно воспитанная — залюбуешься. Кто бы сказал, что несколько часов назад она позволяла обнимать себя на улице, как горничная, едва дождавшаяся свидания со своим почтальоном…

В гостиной, легко перепрыгивая с темы на тему, порхал пустой и ни к чему не обязывающий разговор, обычная салонная causerie. Величественная пожилая сеньора, имя которой Беатрис не смогла припомнить, назвала ее милочкой и поинтересовалась, что пишет дон Бернардо из своего карибского далека; хорошенькая и глупая донья Соледад де Этчегарай, только что вернувшаяся из Чили, щебетала что-то о сезоне в Винья-дель-Мар; потом дамы одобрили остроумный ответ супруги какого-то генерала президенту Арамбуру на последнем приеме и тут же согласились в том, что манеры сеньора президента оставляют желать лучшего. Горничная вкатила низкий столик с чайным сервизом и серебряным русским самоваром, вызвавшим всеобщее восхищение; хозяйка тут же рассказала его историю — что-то в высшей степени экзотичное, связанное с большевиками. «Когда он позвонит — я сразу положу трубку», — думала Беатрис, любезно улыбаясь на чьи-то обращенные к ней слова. Сеньора Санчес Итурбе протянула ей крошечную мейссенскую чашечку и порекомендовала отведать какого-то особенного кекса. «Вам еще можно не думать о своей талии, не правда ли, дорогая?» — добавила она с обворожительной улыбкой. Все вокруг улыбались, улыбались — это была просто какая-то выставка улыбок! Неужели им действительно так весело? Впрочем, и она ведь сама улыбается (можно представить себе, как это выглядит со стороны). Хорошо бы уронить чашку себе на колени (чай все равно уж остыл), а еще лучше на колени хотя бы той же донье Инес — чтобы не улыбалась, как Чеширская кошка[89]. По крайней мере, раз навсегда избавишься от приглашений в хорошее общество…

Промучившись до семи, Беатрис дождалась наконец чьего-то ухода, — подняться первой ей, самой молодой среди приглашенных, было бы неприлично. Они нежно расцеловались с хозяйкой, наговорили друг другу кучу приятных вещей, к которым Беатрис мысленно добавила столько же неприятных, и тяжелая дверь особняка с достоинством закрылась у нее за спиной.

Олабарриа жили всего в трех квадрах от ее дома. Она пробежала бы эти триста метров бегом, если бы не итальянские каблучки толщиной в карандаш. Просто положить трубку будет, конечно, неправильно. Он тогда подумает, что попал не туда, и станет звонить снова и снова — получится фарс. Ответить, поздороваться очень спокойно — даже не холодно, а именно спокойно, с безразличием и, когда он предложит пойти куда-нибудь, ответить: «Очень жаль, кабальеро, но я не считаю возможным продолжать наши встречи». Да, именно так: «Не считаю возможным продолжать встречи». С достоинством и абсолютно спокойно. Только бы он не позвонил раньше! Если к телефону никто не подойдет, он может подумать, что она просто не хочет отвечать, и тогда вообще не позвонит. А ей так нужно, чтобы он позвонил именно сегодня, чтобы именно сегодня можно было сообщить ему о прекращении встреч…

Он позвонил только в половине девятого. Все эти полтора часа Беатрис просидела, поджав ноги, в кресле у телефонного столика, в кабинете отца. За целый день, если не считать завтрака, она съела только кусочек кекса у Олабарриа, и сейчас ей очень хотелось есть и было нехорошо от выкуренных трех сигарет. Нужно было бы спуститься в кухню, взять хоть кусок хлеба, но телефон мог зазвонить в любую минуту — а попробуй добеги сюда с нижнего этажа! Поэтому она сидела и ждала. Телефон был старинный, такие устанавливались задолго до ее рождения — круглый никелированный столбик с шарнирным раструбом наверху и пристроенным внизу диском, а слуховая трубка, которую при разговоре подносят к уху, короткая и нелепая, висит на торчащем сбоку столбика крючке. Вообще не телефон, а страшилище, и такой же стоял у нее в комнате. Девчонкой Беатрис всегда мечтала — как только заведутся деньги, первым делом выкинуть этих допотопных уродов и поставить вместо них обтекаемые, цвета слоновой кости, как у Линдстромов. Сейчас деньги были, но белые телефоны утратили привлекательность.

— Беатриче? — спросил Гейм. — Вы уже дома?

— Только что вернулась, минутой раньше вы бы меня еще не застали, — небрежно ответила Беатрис.

— Чудесно, Беатриче. Как прошел прием?

— О, как всегда.

— Воображаю! Сочувствую вам от всего сердца, бедняжка. Беатриче, у меня грустная новость.

— Да?

— Я должен уехать недели на две-три в Уругвай и, возможно, в Бразилию — в Сан-Пауло. Да, недели на три, может быть, даже и на месяц.

— О… Ну что же. Bon voyage, monsieur.

— Благодарю, Беатриче. Вы понимаете, у моего дядюшки там дела, обычно во время каникул я ему помогаю. И отказаться сейчас от этой поездки я просто не счел возможным — в конце концов, я у них живу, и вообще они много для меня сделали…

— Простите, я не требую объяснений.

— Дело не в требованиях, Беатриче, — ласково сказал Гейм. — Вы сердитесь?

— Из-за чего, кабальеро? — Беатрис чувствовала, что ее щеки холодеют от ярости, но продолжала говорить тем же ровным тоном. — Вы ошибаетесь, думая, что ваши поездки могут влиять на мое настроение.

— Ну, великолепно. Вы, кстати, не совсем верно меня поняли, Беатриче. Скажите, а вы сами никуда не собираетесь?

— Не знаю.

— Великолепно, — повторил Гейм. — Так значит, Беатриче, я вас пока покидаю… Надеюсь, ненадолго. Месяц — это самый крайний срок. А по возвращении сразу же позвоню. Хорошо?

— Пожалуйста, — холодно сказала Беатрис. Голос ее лишь чуть-чуть дрогнул — можно было надеяться, что Гейм этого не уловил.

Она торопливо нацепила трубку на крючок, боясь, как бы Гейм не опередил ее еще и в этом. Потом ноющая боль в левой руке вывела ее из оцепенения — она с трудом разжала пальцы, намертво вцепившиеся в подлокотник, и встала.

Она еще не совсем понимала, что, в сущности, случилось и откуда это страшное чувство унижения, словно ее отхлестали по щекам или выставили у позорного столба. Но после всего, что произошло между нею и Геймом на протяжении последних суток, Беатрис чувствовала себя сейчас настолько униженной, что не могла даже плакать.

Лео Альтвангер, заметное светило в мире журналистики — звезда если не первой, то бесспорно второй величины, — издавна находился в дружеских, почти родственных отношениях с Флетчерами. Поэтому, когда редакция еженедельника предложила ему тему, он тотчас же подумал о «Консолидэйтед» и согласился, хотя по обыкновению был завален работой.

Тема была интересной и опасной, как раз в его вкусе. Однако, прилетев в Уиллоу-Спрингс и договорившись о завтрашней встрече с Дэйвидом, он понял вдруг, что все это даже труднее, чем показалось сразу. Открытие удивило его и немного встревожило: раньше с ним такого не случалось — возможно, нюх (главное в его профессии) начинает ему изменять.

Он даже вышел в туалет и несколько минут стоял перед зеркалом, пытаясь определить совершенно беспристрастно — старше или моложе своих пятидесяти лет он выглядит. «Да нет, во всяком случае, не старше», — подумал он успокоенно, скривив рот и массируя пальцами щеку. Спорт и сравнительно регулярный (насколько это доступно газетчику) образ жизни сохранили его в хорошей форме. Хотя старость иной раз начинается не снаружи…

— Хэлло, Дэйв, — сказал он, входя на следующее утро в кабинет президента административного совета «Консолидэйтед эйркрафт». — Вчера вечером меня впервые в жизни посетила мысль о старости. С тобой это уже бывало?

Дэйвид Флетчер встретил посетителя на середине своего просторного кабинета. Уже совершенно седой и отяжелевший от сидячего образа жизни, в немного старомодном двубортном костюме, синем в мелкую белую полоску, как носили в сороковых годах, он выглядел старше своего худощавого друга, одетого в грубошерстный шотландский home-spun[90]. Они обнялись, похлопали друг друга по плечам.

— Напрашиваешься на комплименты, бродяга, — сказал Флетчер. — От меня ты их не дождешься, и от Пэм тоже. Она возмутилась, узнав, что ты прибыл еще вчера. Мысль о старости — это тебе наказание за то, что предпочел просидеть вечер у себя в номере. Не знаю, впрочем, был ли ты один… Хотя в противном случае вряд ли тебя посетила бы эта мысль, а?