Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

Марков взял его под руку.

— Послушай-ка, Митя… конечно, ты прав. Надо было дать им хорошую встряску. Но… знаешь… не давай хода этому делу. Свинство и распущенность — двух мнений быть не может, но в конце концов никто из посторонних не видел. Разойдутся, выспятся и придут в себя.

— Да что ты заступаешься? — вспылил Мочалов. — Драить их надо, прохвостов, чтоб шерсть летела.

— Согласен. Но нагнал страху, и хватит. Не стоит губить ребят. Вспомни, что были тяжелые дни, а у Саженко выдержки не хватает. Да если б мы были не в Америке, а дома, я и сам на радостях дернул бы втихомолку.

Мочалов остановился у своей двери. Несколько секунд раздумывал.

Наконец пожал плечами и засмеялся:

— Ты знаешь, что мне пришло в голову? Что дома и я бы выпил. Вот сейчас понял… Ну, ладно! Черт с ними! Пусть проспятся, я их еще раз отчитаю, и на этом кончим. Будь здоров.

Он дописал страницу и, откинувшись на спинку стула, перечел написанное:

«Мне не стыдно сознаться, что я сейчас до краев переполнен гордостью. Гордостью за мою родину, за ее имя, ее славу, за то, что я сын этой родины. Я думаю, что это совсем новое чувство, и оно не имеет ничего общего с прежним патриотизмом. Мы любим нашу родину иначе. Мы видим ее недостатки, мы болеем ими и живем одной мыслью отдать нашу жизнь, все наше умение и знание, чтобы как можно скорей эти недостатки уничтожить, чтобы действительно по праву гордиться родиной перед всеми. Чтобы заставить любить нашу родину даже чужих. И это уже приходит. Пример этому — мой бортмеханик Митчелл. Он на моих глазах переломился, ибо его мышление среднего европейского мещанина, мелкого буржуа, раздавленного беспощадным прессом капитализма, обезличенного, обессиленного и смятенного, придя в столкновение с нашими людьми и нашими чувствами, проснулось и ожило от прилива свежей крови».

Мочалов подвинтил штифт карандаша и вывел заглавную букву новой фразы, но за спиной раздался осторожный стук в дверь.

— Кто там? — недовольно спросил Мочалов, не оборачиваясь.

— Это я, пайлот. Разрешите войти?

— Плиз! — Мочалов встал, закрывая дневник.

Вошел Митчелл, умытый, гладко причесанный. Белокурые пряди его волос блестели от воды.

— Садитесь, Митчелл. — Мочалов указал на диван.

Митчелл сел со смущенным и подавленным видом.

— Вы меня извините, товарищ Митчелл, — сказал Мочалов, — вероятно, на вас произвело неприятное впечатление мое появление в вашем номере и мой тон. Но это к вам не относится. Вы совершенно свободны в своих поступках и находитесь в своей стране. Мои замечания относились только к моим товарищам.

Пит вздохнул.

— Я не знал, пайлот, что это у вас запрещено. Я больше всего виноват в этом, потому что я пригласил к себе штурманов и угощал их.

— Вы имели полное право сделать это, но штурманы должны были понимать…

— Простите, пайлот, — перебил Митчелл, — я прошу вас не сердиться на ваших товарищей, иначе я буду очень огорчен.

Мочалов улыбнулся.

— Очень уважительная причина! Я уже задал им жару и еще задам. По военному уставу, Митчелл, я обязан отдать их под суд. Но я этого не сделаю. Об этом меня просил пилот Марков, и я нашел смягчающие обстоятельства. Но они запомнят эту штуку на всю жизнь.

Мочалов прошелся по комнате из угла в угол и остановился перед механиком.

— Ну что же, Митчелл? Скоро расстаемся. Из Владивостока вы вернетесь обратно в Америку. Не знаю, как вам, а мне жаль с вами расставаться. Вспоминайте меня, когда вам придет в голову посвистать «Типперери» во время работы.

Митчелл не ответил. Он задумчиво смотрел в окно, за которым сверкал закат. Потом пошевелился и сел прямо.

— Я очень много думал за последнее время, кэмрад Мошалоу. У меня даже стала болеть голова. Помните, в первые дни нашей работы, когда вы рассердились на меня и Девиля за то, что мы удивились вашему приказанию работать ночью, в тот вечер мы вместе разгребали снег у самолета, и я засвистал «Типперери». Вы спросили меня, как я представляю себе, что такое «Типперери»? Я сказал вам, что это, вероятно, счастливая большая земля, где всем хорошо живется, но что такой земли вообще нет. Вы ответили, что она существует. Что это Россия, Советский Союз. Я тогда засмеялся и не поверил вам. Я читал и слышал о вашей стране слишком много нехорошего и странного, чтобы сразу поверить. А потом я встретился с людьми из вашей страны там, на льдине. Они были в отчаянном положении. Мне приходилось видать людей на краю гибели от разных причин. Они всегда были раздавлены ожиданием смерти, ожесточены и думали каждый только о себе. Даже товарищей по несчастью они считали за врагов и готовы были ценой чужой смерти купить себе жизнь. Их поедал звериный эгоизм. Все, что я увидел на льдине, встало наперекор моим понятиям о жизни и человеке. Когда я узнал, что люди, смотрящие в лицо смерти, заботятся о чужих детях, меня точно сломало пополам, и из меня посыпалась разная труха. Это было очень больно, пайлот.

Естественно, — сказал Мочалов, — вы очутились в положение ковра, из которого выбивают пыль.

— Очень правильно, кэмрад Мошалоу. Но ковер не чувствует, а мне было очень чувствительно. Я тогда продумал всю ночь. Не переставая думаю до сих пор. И мне начинает казаться, что ваша земля — настоящая большая земля. Я еще не совсем верю, что в ней все счастливы и нет никакого горя.

— Я и не говорил вам этого, Митчелл.

— Совершенно верно. Мне теперь хочется посмотреть вашу землю, пайлот. Я даже хотел бы пожить в ней. Я очень привязался к вам, кэмрад Мошалоу, и к вашим друзьям. Мне нравится ваша молодость. Вы все молоды. Вам двадцать четыре года, а профессору шестьдесят шесть, но у вас обоих одинаково молодая кровь. Она не застывает с годами. Кроме того, после вашего фокуса с лыжей я думаю, что вы лучший летчик из всех, которых я знаю. Очевидно, у вас все таковы. Почему это — я еще не могу понять. Я хотел просить вас, кэмрад Мошалоу, не могли ли бы вы взять меня к себе бортмехаником?

— Я был бы рад сделать это, — дружески сказал Мочалов, садясь рядом с Митчеллом, — но это очень затруднительно. Я военный летчик. Вы не можете быть бортмехаником в армии. Вы иностранец. Но, если хотите, — у меня много друзей в гражданской авиации, прекрасных и опытных летчиков и хороших людей. Они с удовольствием возьмут вас. Если по прошествии некоторого времени вы убедитесь, что наша земля похожа на ту счастливую большую землю, которая снилась вам, вы сможете принять подданство Союза, и тогда мы будем опять вместо и, если придется, драться с людьми, которые не верят в большую землю и хотят ее уничтожить. Согласны?

— Согласен, пайлот, — кивнул Митчелл, — я только возьму с вас слово, что вы постараетесь найти мне работу поблизости от себя и будете отвечать мне на письма.

— Непременно, Митчелл. Беру с вас также обещание писать мне часто и рассказывать о всех своих сомнениях.

— Хорошо, пайлот. И мне можно будет съездить на две недельки в Америку попрощаться с моей ма?

— Без сомнения. Вы можете перевезти и вашу мать на большую землю.

— Нет, кэмрад Мошалоу. Старый человек всегда предпочитает умирать на своей старой земле. Но у меня есть сестра и зять. Если я найду счастье у вас, я перевезу Фэй и Джемса. Джемс хороший электрик. Может быть, он тоже найдет работу.

— Мы электрифицируем нашу страну в таких размерах, Митчелл, что в ней найдется место и работа для многих Джемсов.

— Да? Это не похоже на Америку, кэмрад Мошалоу. — Митчелл встал. — Спокойной ночи. Извините, что отнял у вас время.

— Спокойной ночи, кэмрад Митчелл… Постойте, — остановил Мочалов, когда Митчелл взялся уже за ручку двери, — черт возьми, я же забыл сказать вам самое главное. Поздравляю вас, Митчелл!

— С чем, пайлот? — спросил Пит.

— Я сегодня получил телеграмму от правительства. Правительство представило все мое звено, и вас в том числе, к награждению орденом Ленина. Это высший орден нашей родины, Митчелл.

— Меня? — спросил Митчелл недоумевая.

— Да, вас.

Митчелл раздумывал.

— Я не знаю, пайлот, что это за орден. Но я немного знаю Ленина. Я однажды читал его биографию и получил большое уважение к вашему первому президенту. Он был очень хороший человек, и потому это, наверное, хороший орден.

— Это лучший в мире орден, — сказал Мочалов, — я горжусь тем, что буду иметь его, хотя думаю, что не сделал ничего особенного, чтобы его заслужить.

— Это не так, пайлот. Если бы я был вашим правительством, я бы дал вам за фокус с лыжей не один, а два ордена.

— Спасибо за щедрость, Митчелл, — усмехнулся Мочалов.

— Это не щедрость, пайлот, а справедливость. Вы заслужили орден. А я постараюсь его заслужить.

— Эх! Хорошо жить, Митчелл, черт возьми! — сказал Мочалов. — Что бы такое сделать повеселей?

— Не знаю, пайлот.

Мочалов задумался, потом слегка покосился на Митчелла и, засунув руку в карман, вытащил бутылку.