Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов

залежалось с той зимней голодной поры, когда выдавалась красноармейцу в счет пайка горстка ржаных семян, и вот, пережив лютый мороз, оно ушло вместе с кровью убитого в глубь земли, а потом стало прорастать, согретое первым же весенним лучом.

Жарков наклонился над ржаным стебельком, с веселым изумлением разглядывая отважного и, быть может, единственного поселенца на Мамаевом кургане. Ему хотелось, чтобы и господин Меррик разделил с ним радость при виде торжества непобедимой жизни.

Но сенатору не терпелось поскорей достигнуть вершины кургана. Очевидно, его интересовала общая картина разрушения, а не те ростки жизни, которые пробивались сквозь каменный хаос. И вот он уже на вершине. Перед ним в пыльных и жарких лучах заходящего багрового солнца расстилается мертвая отвердевшая зыбь в островках отдельных уцелевших стен. Не блеснет стекло, не взовьется к небу дым, потому что в городе не сохранилось ни одной оконной рамы, ни одной печной трубы. Только битый камень и раздробленное железо кругом…

Опять Жарков как бы глазами сенатора смотрел на весь этот адский хаос. Становилось очевидным: сенатор, увидев с высоты грандиозные масштабы разрушения, лишь укрепится в том неутешительном выводе, который он уже успел сделать в начале поездки. Так и вышло.

— Да, город мертв, и никакое чудо не воскресит мертвеца! — уже непререкаемо, словно зачитывая приговор, произнес сенатор, едва Жарков приблизился к нему.

Спорить было напрасно. К тому же, сенатор стоял спиной к солнцу и, значит, волей-неволей не мог разглядеть в слепительном полыхании низких встречных лучей солнца упорный, закрученный под ветром наподобие штопора, очень задиристый дымок среди тяжелых развалин «Красного Октября».

«Эх, там уже заваливают шихту, и без меня! — подумал Жарков с сожалением. — Но почему бы не отправиться туда вместе с гостями? — задал он себе вопрос. — Поездка, конечно, рискованная: случись у сталеваров беда, и все мы осрамимся в глазах американцев. Но все же почему бы не рискнуть, а?..»

— Вы не устали, господин Меррик? — спросил Жарков.

— О нет, нет! Я привык колесить по свету.

— В таком случае предлагаю вам посетить завод «Красный Октябрь».

— Завод?.. Быть может, вы хотели сказать «бывший завод»?

— Всего день назад его, пожалуй, следовало так называть, а теперь…

— Что же вы не договариваете, господин Жарков?

— Позвольте это сделать там, на «Красном Октябре».

— Черт побери! Вы меня заинтриговали. Едем!

V

Чем ближе подъезжала вереница машин к «Красному Октябрю», тем многолюднее становилась расчищенная среди руин дорога. Отовсюду — из нагромождений камня, из землянок, из блиндажей, из бомбовых воронок и окопов, прикрытых дюралью или кровельным железом, — выходили сталинградцы. Многие из них с любопытством глядели на иностранцев, иные помахивали старенькими, довоенной поры, кепками-восьмиклинками, а сенатор в ответ приподнимал свою простенькую кепку и с не меньшим любопытством рассматривал толпу. Его, видимо, удивляло, что, несмотря на затасканные до дыр пиджачки и платьица, растоптанные сапоги и туфельки, людские лица светились какой-то праздничной радостью.

У заводских ворот сенатор обратил внимание на коляску, слаженную из двух велосипедных колес и обыкновенного домашнего кресла. Ее катила со стороны Волги худенькая женщина с большими и застылыми, как бывает на иконах, глазами, с обвисшими вдоль щек черными прядями волос. Но, конечно, не сама коляска и даже не эта русская женщина с иконописным лицом заинтересовали гостя. В коляске сидел забинтованный с головы до ног, с одними темными щелками на месте глаз и рта, человек в солдатской гимнастерке и вспученных на коленях штанах, причем никакой обуви у него не было — ее заменял все тот же бинт.

— Бедняга, — посочувствовал господин Меррик. — Наверно, он подорвался на мине при разминировании города.

— Нет, он еще во время боев пострадал, — ответил Жарков. — Думали, что не выживет.

— Так вы знаете этого человека?

— Это мой брат.

— О-о!..

У разбитого здания заводоуправления была расчищена площадка; тут же и остановились машины. А дальше, из-за сплошных завалов на пути, Жарков предложил гостям отправиться пешком к мартеновскому цеху.

— Бывшему цеху, — поправил сенатор с тонкой усмешкой, за которой укрывалось его прежнее недоверие.

— Ну, это мы сейчас увидим! — сказал Жарков, хотя уже видел прямо перед собой, в каких-то двухстах метрах, тот прежний неутомимый, завивающийся штопором дымок, что вырывался из трубы, наполовину срезанной снарядом, и видел среди цеховых руин если не сам мартен, то жаркий печной отсвет на верхней искореженной балке, а главное, слышал и лязгающий грохот шихты, и пронзительный паровозный гудок.

— Понимаю, понимаю, господин Жарков, — закивал сенатор, наконец-то и сам все увидевший и расслышавший. — Вы хотите меня разубедить в том, в чем я уже убедился.

В печном пролете под открытым небом собралось много горожан, тех, кто днем и ночью возводил в разрушенном городе времянки под жилье и простодушно верил, что с их времянок и началось возрождение Сталинграда. А теперь они теснились у печи, ласково прозванной «ноликом», мощностью всего в двадцать пять тонн, но уже клокочущей в своей утробе, поющей форсунками, раскидывающей целыми пригоршнями крупные, как монеты, искры, — и понимали: вот он — огонь жизни, вот оно — начало возрождения!

Жаркова встретил мастер смены Марченковский, нервно-подвижный, несмотря на хромоту, человек с тяжелой сучковатой палкой, которую он тотчас же, при виде гостей, вонзил в груду магнезитовых кирпичей, — явно для того, чтобы выглядеть молодцеватее.

— Ну, что с завалкой? — спросил Алексей, в упор разглядывая худощавое и губастое лицо с черными, густыми бровями в капельках натекшего со лба пота.

— Завалка идет нормально, товарищ секретарь обкома, — отрапортовал Марченковский. — Жаль только, второй паровозик не успели восстановить, а то бы дело еще веселей пошло.

— Кто будет выдавать первую плавку?

— Да он же, Дмитрий Полетаев, как лучший сталевар, еще там, на Урале, поднаторевший.

— Ну, смотрите, не подкачайте, — нахмурился Жарков, на вас Америка будет глядеть.

— Да, да, мы глядим и удивляемся! — подхватил господин Меррик, хотя последние слова Жарков произнес шепотом. — Еще совсем недавно окончилась великая битва, а уже заработала первая печь. Это сенсация! Я готов кое-какие свои слова взять обратно.

Весь процесс завалки шихты проходил четко: тупоносый паровозик, из тех, которые называют «кукушками», знай себе проталкивал груженые вагонетки в ворота печного пролета, на мартеновскую площадку, откуда молоденькие сталевары в кепках, повернутых козырьками назад, уже забрасывали шихту в распахнутый печной зев.

Ничто, кажется, не предвещало беды. Но в любом новом деле подчас достаточно какой-нибудь ничтожной помехи, чтобы все многотрудные усилия человека пошли насмарку. И вот паровозик, только что с упоением покрикивавший на любопытно-праздных горожан, вдруг разом лишился голоса. Случилось это как раз в тот момент, когда, напрягшись, он в могучем рывке