Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

В лесничестве им поставили самовар; на плите зашипела яичница. Это был уютный, вместительный дом, разделенный перегородкой. За полотняными портьерами в боковушке — спальня. Пышные, высокие постели волочили по полу расписные юбки подзоров. В горнице пол был устлан домоткаными половиками. Беленые печи и стены встречали гостей опрятным сухим запахом, а за тремя окнами в кружевных занавесях зеленой стеной стоял лес.

Потом, когда Володька уже азартно договаривался с лесником о каких-то бревнах, Тамара вышла на крыльцо и долго следила за каплей-домоседкой: она так плотно прилепилась к сиреневому кусту, к одной из его малых веточек, что висела и не падала уже минут десять. Она была серая или белая, но без малейшей примеси голубого. Как зажженная днем электрическая лампа, сама светилась, не освещая ничего. Ее прикрывал лопоухий лист; устав к вечеру, он все-таки продолжал нести великодушную службу дворового пса: заслонять и оберегать маленьких.

В Сердоболь вернулись затемно. Володька отомкнул пустой кабинет и щелкнул выключателем. Тамара заморгала. Они сели друг против друга.

— Ну вот, — сказал Барабанов, — давай теперь рассуждать логически. Каждый человек в жизни стремится к тому, чтобы ему было хорошо. Хорошо для себя и для других. Оставь пока Синекаева, просто подумай: могла бы ты хорошо прожить с Тепловым? А ему стало бы лучше? Ну? Вникни.

— Может быть, и нет, — мрачно отозвалась Тамара. — Не знаю. Но плохо с ним — лучше, чем хорошо с другими. Можешь ты это понять?

— Н-да… Это потому, что ты его любишь? — полувопросительно уронил Барабанов. Во всем его виде так и сквозила не то беспомощность, не то уважение перед фатумом.

— Ах нет! — Тамара сделалась косноязычной, ее била лихорадка. — Не только потому. При чем здесь любовь! — Она знакомым мальчишеским жестом отстранила от себя это слово. — Пойми, Володька!

Ее кулак рассерженно стучит перед самым его носом. Она хватает его за обшлаг френча, словно хочет движением передать то, что не ложится в слова, как бывало во времена их школьных споров. И он тоже придвигается к ней с мучительным желанием понять. Постигнуть ее мысли.

— Любовь — да. Пусть и любовь. Но не только из-за любви: он стоит сам по себе! А другой не стоит, хотя бы я его тысячу раз любила, обожала, боготворила…

— Думаешь, стоит? — засомневался Володька. — Он-то?

И тут она увяла, испуганно спросив, как у старшего:

— А ты думаешь… нет?

— Я ничего не знаю этого! — закричал Барабанов. — Ты всегда была для меня слишком мудреной, Томка! Но я не хочу, чтобы тебя обижали. Если б я мог, я бы хотел быть даже не мужем твоим, а отцом: я бы никому не позволил тебя трогать!

— Знаю, — опуская голову, сказала она. — Я все знаю, Володя. Спасибо.

— Вот что, — добавила она погодя. — Тогда мне только умереть.

— Чего еще?

— Нет, тогда мне, правда, только умереть, если он не стоил. Мне не жалко, что он меня бросил — как это говорят, — и мы не будем вместе. Это все можно. Может, он меня любил мало или разлюбил. Так бывает. Это не потому, что он плохой; просто, наверно, я не такая. Но вот если он не стоил…

— А как ты это узнаешь?

— Не знаю. Теперь, наверно, никак.

— Ну, вот что. — В Володьке проснулась решимость. Он протянул руку к телефону.

— Не смей! — Тамара сорвалась с места и отламывала его пальцы. — Я не хочу! Ненавижу его!

— А я говорю, вам надо встретиться. Как ты так можешь? Ну не буду, не буду. Томка, сядь. Эх, дура же ты!

— Пусть. А тебе что?

— Ладно, оставим до завтра. Ночевать пойдешь ко мне; сейчас предупредим Римму. И не беспокойся, никто тебя теребить не будет.

Утром Барабанов позвонил Павлу. Тот на рассвете вернулся в Сердоболь и только сейчас прочел письмо Тамары. Он узнал также, что с ней говорил Синекаев. Все эти недели Павел не хотел и боялся отдыхать — тогда он почувствовал бы себя, как река, у которой обнажилось дно: ее можно перейти вброд.

И как раз в это время на него посыпались благодеяния! Когда ему это было нужно меньше всего. Его куда-то выбрали, где-то отметили. Большую проблемную статью о торфе и «малой технике» напечатали в центральной газете. То, о чем он мечтал напряженно и долго, сбылось, а ему это не только не было нужно, он бы с удовольствием отмахнулся от всего.

Но у нас есть какие-то обязательства и перед своими мечтами. Мы должны радоваться, когда они сбываются в конце концов! Хотя бы во имя уважения к самим себе, во имя простой справедливости. И вот Павел держал в руках несколько номеров газеты — в каждой дважды повторялось его имя: в оглавлении и на третьей полосе, выше заглавия, набранное солидными буквами, четким шрифтом, — и радовался такой вымученной, бледной радостью, что ему стало жалко самого себя.

Барабанов говорил с ним холодно. Да, Тамара здесь, и им необходимо увидеться. Нет, с вечерним поездом она уже уезжает. А сейчас спит. Итак, после обеда. Если его не затруднит пройти километра два в сторону от Сердоболя.

Володька сам привел Тамару. Это было обширное поле, отведенное под кукурузу; часть ее уже сняли, а остальные стебли с белыми листьями, чуть прихваченными утренником, еще стояли. Вдали шла цепочка кленов к ближней деревне. Струйки ручья, впадающего в Гаребжу, неслышно бормотали под кряжистым стволом мостика. Он задубенел от превратностей жизни и по-своему, по-деревянному, очень постарел: когда вступаешь на него, чувствуется крепость железа. Кусты ракитника по обоим берегам почти смыкаются над ручьем. Но дно его чисто, песчано. Вода шелестит: «Ну пусть… ну пусть…»

Тамара пошла одна навстречу Павлу.

Володька постоял, посмотрел ей вслед и неохотно повернул обратно. Нет, не симпатизирует он этому Теплову, — сейчас меньше, чем когда-либо. И не верит в его любовь. А что бы делал он сам, интересно, на его месте? Если б даже он и почувствовал что-нибудь серьезное, разве не получилось бы так, что ему тоже было бы трудно вырваться из течения обычной жизни, привычных понятий: собственная любовь показалась бы ему неправдоподобной, он стеснялся бы ее перед другими? Чтобы любить, надо тоже быть личностью. Ну вот, залез в высокие материи. Слава богу, с ним ничего подобного еще не случилось пока что!

— Произошло недоразумение, — сказал Павел, протягивая руку.

Тамара пристально посмотрела на него; ей вдруг показалось, что он крест-накрест перемотан бинтами.

— Конечно, недоразумение, — отозвалась она. Ей хотелось добавить, что все всегда начинается с недоразумения. Но дело в том, есть ли добрая воля разобраться. А если такой доброй воли нет, то, значит, за обычным недоразумением стоит еще что-то. И это «что-то», хотя о нем никогда не говорят вслух, гораздо важнее: оно подмывает берега по обе стороны до тех пор, пока никакой мостик будет уже невозможен. Вслух же она сказала: — Но Синекаев…

Павел устало махнул рукой:

— Что ж Синекаев? Его не ветер принес и не дождем смоет. Он не вчерашний день, он еще сегодняшний.

Он стоял, опустив голову.

— Я виноват перед тобой, — сказал он внезапно.

Но Тамара прервала его с горячностью:

— Неужели ты думаешь, что можешь оскорбить, обидеть меня? Я слишком хорошо тебя знаю. Я видела тебя беспомощным, плачущим и таким счастливым, помнишь? Я все о тебе знаю. Кем бы ты ни прикидывался, я знаю, какой ты на самом деле. Ты скажешь, что молчал это время потому, что уже не любишь меня? — Она тепло засмеялась и стала взрослее, намного взрослее той угловатой девушки, которую он баюкал в своих воспоминаниях.

Он просил прощения глазами. Страшное напряжение этих недель бесследно растворилось в нем, и он прижал лоб к ее ладони.

— Я так устал, — пожаловался он снова.

Она положила вторую руку на его волосы, и тень страдания прошла по ее лицу.

— Глупый! Если мы будем расставаться, то не так. Не трусливо.

— Да! — от всего сердца воскликнул он и обнял ее, бурно и горячо, как вновь найденную родину.

— Ну, ну… успокойся… Не надо, мой милый. Все пройдет, все кончится.

Павел не вслушивался в ее слова, а только ловил голос, как домашний пес, измученный разлукой. Но последние слова все-таки дошли до его сознания.

— Как кончится? Чем? — спросил он с надеждой.

Тамара, пойманная на слове, не останавливаясь, прожурчала полупечально, полуиронически:

— Ну, хотя бы когда мы умрем. Мы умрем, и все кончится.

Они вдруг притихли, ощущая себя песчинками. А любовь их показалась им сокровищем, беглым как луч.

— Где мне потом взять тебя?! — прошептал Павел.

Когда они шли по кленовой дороге, зачастил дождь при солнце; а обернувшись, увидели радугу через все небо, и корень ее начинался прямо на траве у их ног. Тамара никогда в жизни не видела, откуда начинается радуга; обычно она возникала где-то у горизонта, за темными лесами. А здесь в нее попали сухие листья кукурузы и дом через ручей. Его труба, крыша, стекла — все волшебно засветилось бледно-фиолетовым огнем.