Славный дождливый день - Георгий Михайлович Садовников

class="p1">Через два часа пятнадцать минут он появился у проходной завода, напугав вахтера. Вахтер выстрелил в воздух и пустился наутек. Он принял позеленевшего Линяева за привидение.

— Чижало дышит. Изо рта и глаз огонь, — оправдывался потом вахтер.

В станицу Линяев вернулся с председателем колхоза. Он свернулся улиткой на заднем сиденье, а сам председатель уселся рядом с шофером на самое ненадежное в случае аварии место в машине, но почему-то излюбленное средним руководством, особенно в сельских районах. Линяев объяснял этот риск борьбой за авторитет. Начальству всегда надлежит быть впереди, а тут вдруг кто-то сядет перед тобой, будто возглавит. Хотя бы тот же шофер.

В салоне пахло бензином, газик бросало на ухабах. Ловя в тряске спокойные паузы, Линяев записывал в блокнот монолог кочетовского председателя. Тот увлеченно рассуждал, продолжая разговор, который они начали в кабинете заводского директора:

— Дело не в том, что я люблю искусство. Смотрю телевизор, кино. Недавно ездил на совещание в город, вечером сходил в театр. Но это мое личное дело. Любишь, — скажут, и люби. Признаюсь откровенно, тут мной двигает иное, хозяйственное соображение. Колхозу не хватает рабочих рук, а молодежь рвется в город, хочет жить культурно. И она, никуда не деться, права! Тогда я взял и отгрохал Дворец культуры и стадион, лучшие в районе. Лично организовал хор и оркестр, и разные кружки. Ну молодежь и хлынула в колхоз. В городе-то еще изволь, помучайся с жильем, а здесь дом родной. И другое. Но у меня четко: трудишься, выполняешь норму, запишу в драмкружок, будь ты даже заикой. Не справляешься с работой, проваливай со сцены, хоть ты второй Николай Крючков! — Он повернулся к Линяеву лицом. — Был у нас лентяй один. Ничем его не возьмешь, равнодушен к искусству. Так я ему запретил ходить по тротуару. Прошлым летом я завез метлахскую плитку, пусть ходят передовики. Говорю ему: «А ты, братец, лезь на дорогу в грязь». Этот уехал. Ну и не велика потеря. Ты записывай, все до слова. Хотя, между нами, вашего брата не люблю. Лезут, копаются в мелочах, только мешают делу… Надеюсь, ты не из таких?

Линяева высадили у Дома для приезжих. Он отряхнулся, поднял голову и увидел Алину Васильевну. Сердце его замерло. Он хотел окликнуть ее и почему-то не смог, будто лишился дара речи.

Они встречались всю зиму, но как-то урывками, чаще их свидания проходили по телефону. Алину перевели в спецкоры, и она часто отлучалась в командировки. А в конце февраля Линяев и вовсе потерял ее из виду.

И вот теперь в трех шагах от него Алина в меховом полупальто и красных резиновых сапожках сходила по ступенькам Дома. Он смотрел на ее лицо — оно было озабоченным — и волновался. Наконец, обрел голос, окликнул. Она обернулась изумленно.

— Милый Дядястепович! Вот вы где?

— Я-то здесь. А вот вы? Вы ли это?

— Уж и не знаю!

Они смеялись, как и тогда, на вечере. И снова городили всякую чепуху.

— И все-таки какими судьбами? — спохватился Линяев.

— Приехала писать о здешнем председателе.

— Ба! Я только что от него!

— И какое впечатление?

— Мужик мыслит цепко. У него в колхозе трудятся и музы в поте лица. Будем ему петь славу!

Алина звонко расхохоталась.

— Я не то сказал? — насторожился Линяев.

— В моей перспективе — критическая статья, — сказала Алина, посерьезнев. — Я здесь уже третий день.

— За какие его грехи? — Линяев не удивился, он слыл бывалым журналистом.

— Отгрохал себе второй дом за колхозный счет. Будто бы казенный. А в первом оставил мать.

— А чем объяснил? Жена не сошлась характером со свекровью?

— Вы угадали! Ну мне пора.

— Да куда же вы?

— Оказия. Меня обещали подбросить в район. Я ведь здесь теперь нежелательная особа, — сказала она смеясь.

Только теперь Линяев заметил грузовик с номером соседней области. Из кабины нетерпеливо выглядывал молоденький конопатый шофер в кепке, надвинутой по самые брови. Парень надавил на сигнал.

— Итак, до встречи в городе!

Она по-женски неловко забралась в кузов грузовика. Мотор взревел. Алина Васильевна что-то сказала. Линяев переспросил. Шофер скорчил ехидную рожу. Линяев погрозил ему. Грузовик с Алиной Васильевной скакнул сразу к горизонту и там пропал.

Минуло три дня, и «Москвичек» вновь выкарабкался на шоссе. Он набегался по степи, и ему хотелось в город.

— Учтите, отказали тормоза. Я умываю руки, — мрачно заявил Елисеев, когда они подъехали к городу.

Первое, что они увидели, была их телевизионная вышка. Командировка завершилась. «Счет в мою пользу», — сказал себе Линяев.

* * *

Из Сочи прикатили загорелые белозубые черти. Они ввалились в проявочную, загнали лаборанта в угол, сунули ему кассеты с пленкой и приказали:

— Проявляй! Немедля!

Лаборант, закоренелый атеист, призывал соблюдать порядок. На очереди у него другая пленка. Черти пригрозили защекотать.

К селектору прорвалась девушка-монтажер и забила тревогу. Студия всполошилась. С приходом Линяева положение чертей стало критическим. Напрасно они утверждали, что у них пленка наипервейшей важности. Вдумайтесь в содержание, товарищи неверующие: всесоюзные соревнования юных теннисистов. Но чертей выдворили вон. При тщательном рассмотрении они оказались работниками молодежной редакции. Чертей отдали на расправу Линяеву, а за их главаря, болгарина Ангела Ивкова, взялась редактор детских передач.

— Ну какой ты Ангел? Ты сущий дьявол! — приговаривала она, вытесняя Ивкова из помещения.

Соки налили ее до предельной упругости — хоть лепи скульптуру «Урожай» для сельскохозяйственной выставки. Противостоять ей практически невозможно. Ивков пробовал сопротивляться.

— Погоди, грянет страшный суд, я тебе припомню! — запугивал он.

Попытка чертей прорваться к проявочным машинам прямо с вокзала была пресечена. Когда в зеве коридора сгинул последний черт, редактор детских передач сказал Линяеву:

— Вы потрудились на славу и кое-что заслужили. Закройте глаза! Дайте ладонь! Раз! Два! Три! Можете открыть.

Он получил записку. Прочитал: «Дядястепович! Я сегодня задержусь в редакции. Будет желание — зайдите за мной. Часов в семь. А. В.».

Он поднял сияющие глаза на редактора.

— Большая добрая колдунья! Вас забыл на студии какой-нибудь сказочник. После детской передачи. Ушел и ненароком забыл.

— Скажите это директору. Он-то не знает. И, наверное, потому вчера устроил разнос. Почему, спрашивает, я пригласила детей пятого детского сада, не седьмого? Я же вам, говорит, подсказал: возьмите в передачу седьмой, в седьмом внучка Петухова. — Колдунья для удобства села за стол, приготовилась к повествованию, с стиле длинного средневекового романа.

— Вы с ней знакомы? — эгоистично перебил Линяев, имея в виду автора записки.

— К сожалению, нет… Вы, говорит, выбили из моих рук очень важный козырь. Можно сказать, червового туза! Мне, говорит, на той неделе…

— Тогда где вы взяли записку?

— А-а,