Михаил Соколов - Искры

Яшка задумался над словами Овсянникова, ища в них то, что его интересовало. «Свобода и равные права для всех — подходящее дело. Землю — крестьянам? Гм… У меня ее нет, но может быть. Об этом надо подумать. Фабрики — рабочим? Мне нет до них никакого дела. Банки — народу? Мне все равно, где получать кредит, лишь бы давали. Министры — из народа? Согласен, но не из всякого народа. Долой самодержавие? Гм… Вовсе долой — это риск, но поприжать хвост дворянам и царю, их радетелю, не мешало бы», — рассуждал он и, решив, что все, о чем говорит Овсянников, не так страшно, ответил:

— Удовлетворен. Люблю людей прямых. Ну, и думаю, что в этом вашем народном государстве такие люди, как Штольц в том романе, будут не на последнем месте? А вот царя скидывать насовсем — это, пожалуй, преждевременно.

— Скажите, — спросил Овсянников, — если бы народ свергнул царя и избрал вас в правительство, на чью сторону вы бы встали?

— Я приветствовал бы народ, — улыбнулся Яшка.

— А если бы мужик захотел отобрать все земли и помещичьи имения?

— Я встал бы на сторону царя.

— Значит, да здравствует все, что мне выгодно?

— Конечно. Все, что полезно деловым людям, хорошо. А откуда оно идет, это полезное, не все ли мне равно?

Овсянников подошел к столу и, взяв из коробки папиросу, невольно задержал взгляд на портрете Оксаны. Яшка перехватил этот взгляд и сочувственно сказал:

— Вы зря думаете, что она порвала с вами из-за меня. Со мной она играет точно так же, как играла и с вами, Виталий Алексеевич. Она никому не хочет принадлежать, но хочет, чтобы все мы принадлежали ей, как игрушки. Когда-нибудь она доиграется.

Овсянников не ожидал такой откровенности, а про себя подумал: «Прямой и смелый, как черт! И именно с таким ты и „доиграешься“, Ксани. В этом помещик из Кундрючевки прав».

Яшке не хотелось заниматься уроком, а у Овсянникова пропала охота беседовать и, простившись, он вышел.

Едва за ним закрылась дверь, как вошел Андрей и передал письмо от Алены. Яшка разорвал конверт, пробежал глазами письмо и нахмурил брови. Алена описывала свою жизнь и мрачных красках и просила его приехать в хутор. «Начинается», — подумал Яшка и с укором сказал Андрею:

— Зря ты упустил такую девку, сестру мою.

Алена нравилась Андрею, но он равнодушно ответил:

— Теперь уж поздно толковать об этом. Они состоят в законном браке.

— Дурак! Законы не про нас писаны. Деньги — вот закон. — Яшка подумал и более спокойно продолжал: — Я еще не знаю, что там у них вышло, но может случиться, что Алену я заберу к себе. Запомни это на всякий случай. Да, — сказал Яшка, как бы вспомнив, — у Чернопятова есть мельница, она заложена и перезаложена. Попробуй перехватить ее.

Андрею лестно было, что хозяин хочет сделать его своим зятем. Это означало, что он, Андрей, бывший хуторской парень, бедняк, может стать совладельцем все более растущего хозяйства коннозаводчика. И он с готовностью ответил:

— Хорошо, буду ждать. А мельницу я куплю. Скуплю векселя Чернопятова.

— Молодец. Действуй решительно.

Вечером Яшка написал письмо Оксане в Петербург. Письмо было полно жалоб на одиночество, на судьбу, а в конце его Яшка прямо спрашивал, готова ли Оксана соединить свою жизнь с его жизнью и когда это произойдет. Писал он под горячую руку и не особенно заботился о слоге, писал все еще с ошибками.

Дней через десять он получил ответ. Оксана писала на розовой бумаге:

«Дорогой Яков! Выходить замуж я не намерена, по крайней мере в ближайшее время. Пока трудись над собой и больше, больше читай книг. Стыдно, ты все еще пишешь с ошибками».

Яшка дальше читать не стал и разорвал письмо в клочья. Потом ударил фотографию о стол так, что стекло брызгами разлетелось по комнате, и зашагал из угла в угол, заложив руки назад и опустив голову. Надоело, ох, как надоело ему слушать эти упреки и наставления! «Да-а. Значит, вышел просчет. Игру надо кончать. Кончать со всеми. Устал, осточертело». Взяв фотографию, он хотел изорвать и ее, но остановился, подумал и небрежно бросил в ящик стола. А через час он мчался в имение Френина, к вернувшейся на днях помещице Ветровой.

Ехал он на санках, укутавшись тулупом, и только глаза его, как два агата, сверкали из-под шапки, будто что выискивали в степи. «Все они одинаковые, бабы, — думал он. — Ни чувств, ни честности, ни черта не ценят. Так не все ли равно честно я буду поступать с ними или нет?»

Под санями скрипел снег, вихрем летел из-под копыт лошадей, осыпал Яшку с ног до головы, но он все смотрел и смотрел в щелку между воротником тулупа и шапкой, видел, как лошади покрылись пеной, и чувствовал запах их пота.

Дорогу перебежала лисица. Яшка оживился, с сожалением прищелкнул языком и долго смотрел, как лиса, то и дело останавливаясь, неторопливо удалялась по снежной равнине и наконец исчезла в сумеречных степных далях.

Яшка вздохнул.

Спустя каких-нибудь полчаса он чертом пронесся улицей маленькой деревушки с невзрачными домиками и въехал на взмыленных лошадях в раскрытые ворота барской усадьбы.

Чургин наладил работу нового кружка в Югоринске, снабдил кружковцев литературой для чтения и вернулся к себе в Александровск. Дома его ожидали приятные вести. Варя сообщила, что его назначают помощником штейгера на руднике Акционерного общества, а Стародуб уже присылал за ним мальчика. Чургин только улыбался и ничего не говорил.

— Что ж ты молчишь? Не нравится тебе это? — не понимала Варя.

— Нравится, милая, и это, и то: и назначение, и беспокойство обо мне Стародуба.

В порыве радости он обнял ее и тихо сказал:

— Ты понимаешь? Господину Чургину доверяют попрежнему, а товарищ Чургин попрежнему будет делать свое дело. Вот чему я радуюсь, милая. Ух, ты-ы!

— Ой, Илья! Кости же поломаешь.

— Это от любви и от хорошего настроения.

Придя на шахту, Чургин направился к штейгеру Соловьеву поблагодарить его и за отпуск и за новое назначение.

— Вы, кажется, готовились сдать экстерном экзамен на штейгера? Я вам помогу в занятиях, и вы получите диплом с медалью, — сказал Соловьев.

— О, это уж слишком!

— Это меньше того, чего вы достойны, Илья Гаврилович. Я говорю без лести.

Чургин был взволнован. Он поблагодарил Соловьева и дал слово в ближайшее время начать готовиться к экзамену.

Ознакомившись с состоянием работ в шахте, Чургин зашел в уступы к Митричу, отозвал его в сторону.

Старик обрадовался, увидев его:

— A-а, Илья Гаврилыч! Ну, как оно ездилось? Нагостился там, у себя в России? — и, подойдя ближе, понизил голос: — Тут прямо заждались тебя. Загородный что-то не туда свернул, против Семена пошел.

Чургин знал, что Загородный и Борзых Семен — друзья. Что вдруг случилось?

Но Митрич ничего толком не мог ему объяснить.

— А поди разберись. Загородный вроде за шахтеров душой болеет и говорит, что надо подыматься против хозяев и требовать облегчения рабочей жизни, и Семен вроде толкует про то же. Семен говорит: мол, надо учить народ, как подыматься, мы, мол, должны учить шахтеров этому; а Загородный говорит, что нам, мол, надо еще у шахтеров самим учиться. Ну, Семен обозвал его канонистом, или колонистом, не понял я. Словом, что-то нехорошее, несогласное получилось в кружке, а что — в толк не возьмут ребята.

Чургин понял, о чем шла речь. Но мог ли он ожидать, что Загородный, такой крепкий человек, станет экономистом?

— Да, плохие новости ты мне сообщил, старина.

— Плохие, про то и толкую, — подтвердил старик. — Потому все и ждут тебя.

Чургин выбрался из шахты, посмотрел на часы. До конца работы оставалось еще часа два, и он пошел к штейгеру доложить, что видел в шахте и что думает делать. В конторе ему встретились подрядчики.

— A-а, Илья Гаврилович! — хором воскликнули они. — Разрешите поздравить!

— Очень рады, сердечно рады.

— Магарыч, магарыч полагается, Илья Гаврилович, — прошепелявил старик Ильин.

Чургин бросил на подрядчиков холодный взгляд и молча прошел мимо. Жемчужников натянул на лоб фуражку, задумался:

— Надо что-то сообразить. Он теперь сведет с нами счеты: через неделю нас тут не будет.

— Мы деловые люди. Надо поросеночка или на платье купить и отнести жене. Жены — большая сила и такими тоже командуют, — сказал, Ильин, плутовато подмигивая, и, оглянувшись на дверь, за которой скрылся Чургин, подумал: «Хорошо, очень тонко я тогда, после забастовки, обошелся с ним. Я знал, что так будет».

После работы Чургин зашел к Семену Борзых и от него узнал, что Загородный был на кружке с двумя приезжими из Петербурга и выступил против резких статей в «Искре» об экономистах.

Возмущенный и растревоженный, Чургин не пошел домой, а направился к Загородному. Тот сидел за столом, пил чай и читал «Рабочую мысль». При виде Чургина он свернул газету, весело поздоровался и спросил: