Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906

В противовес критике демократического лагеря, которая всегда ценила суровый реализм Серафимовича, либерально-буржуазная критика считала взгляд писателя на жизнь слишком мрачным и пыталась поставить под сомнение правдивость его рассказов. По поводу рассказа «Заяц», например, рецензент «Вестника Европы» (см. «Литературное обозрение» за подписью Евг. Л., «Вестник Европы», 1905, № 6), писал: «Опять, как видят читатели, трагический „случаи“, но и только: сердобольные люди побранят жестокого капитана и пожалеют всех Антипов, у которых нет денег на покупку билета для поездки на родину, но едва ли не признают, что обстановка „случая“ слишком уж исключительна и малоправдоподобна».

Но особенным нападкам произведения Серафимовича подверглись со стороны декадентской критики. Поход декадентских журналов «Новый путь» и «Весы» в 1904 и 1905 годах против Горького определил собой оценки этими журналами и Серафимовича, который был сразу отнесен к горьковской «плеяде». А то, что революционную проповедь Горького поддерживает своим творчеством его «плеяда», вызывало особую тревогу декадентской критики. С декадентскими журналами солидаризировался реакционный «Русский вестник». Критик Стечькин откровенно ужасался тому, что доступный всем и каждому сборник «Знания», где «революционное воззвание, преступная прокламация налицо» (речь идет о поэме «Человек»! публикует произведения, «споспешествующие целям М. Горького» («Русский вестник», 1904, № 6, стр. 778).

Связь Серафимовича с горьковским лагерем литературы была воспринята как проявление его писательской несостоятельности.

«Весы» и «Новый путь» не жалели красок, чтобы доказать, как «малосамостоятельны», «шаблонны» рассказы Серафимовича. Делались попытки вывести их вообще за пределы искусства. При этом «шаблонность», «одноцветность», «однокронность» рассказов писателей-«знаньевцев» рассматривались как прямое следствие их тенденциозности, их внимания к социальным проблемам, как прямой результат того, что Серафимовичу и другим «знаньевцам» «чужды задачи художественные, и литература для них является лишь средством для достижения целей, не имеющих ничего общего с искусством» («Весы», 1908, № 4, стр. 49). Выдвигая на первый план заботу о художественном уровне литературы, критики декадентских журналов по существу были далеки от того, чтобы действительно оценивать художественное мастерство «знаньевцев». Не заботой об искусстве, а страхом перед революционизирующим воздействием сборников «Знания» на общественное сознание была продиктована рецензия И. Смирнова, который писал: «Принимая в расчет, что „Сборники Знания“ расходятся в громадном количестве экземпляров, надо признать, что они развращают и принижают литературный вкус читателей. Все любящие русскую литературу и русскую речь должны бы бороться с влиянием этих сборников» («Весы», 1905, № 4, стр. 50). В том же духе высказывался другой критик тремя годами позднее: «Средний русский интеллигент еще находится под гипнозом т-ва „Знание“, и в традиционном зеленом мундире, все равно что в фуражке с кокардой, наводящей страх на станционных смотрителей, беспрепятственно проедешь по всей России. На вязаной скатерти в любой провинциальной гостиной вы никогда не увидите ни Валерия Брюсова, ни А. Белого, ни Кузьмина, но хотя одного из наших зеленых знакомцев – Гусева-Оренбургского, Серафимовича или Телешова – непременно» («Весы», 1908, № 3, стр. 93). Подобные горькие признания подтверждали широкую популярность сборников «Знания» и их большое общественное значение.

Рассказы 1902–1904 годов, вошедшие в настоящий том, еще тесно связаны с предшествующим, донским, периодом жизни писателя и по материалу и по основным идеям. Донские неоглядные степи, приморский капиталистический город являются здесь ареной страшных человеческих драм, обусловленных уродствами собственнического мира. Повествуя о них, писатель остается верен суровой правде жизни. Вместе с тем, он оттачивает свое мастерство, умело создает острейшие коллизии, захватывающие своим драматизмом, обладающие глубоким смыслом и большой силой эмоционального воздействия.

Рассказы 1905–1906 годов, также вошедшие в настоящий том, положили начало новому этапу в творческом пути писателя. Написанные в период первой русской революции, они несут в себе новые темы, новые образы, рожденные героической эпохой первых вооруженных столкновений народа с самодержавием. Являясь достоверными документами эпохи, созданными вдумчивым и наблюдательным современником, они обладают качествами настоящего искусства. Все средства художественной изобразительности Серафимович подчиняет в них глубокому раскрытию сущности первой русской революции, понятой и осмысленной с пролетарских позиций. Яркие и оригинальные страницы литературного наследия Серафимовича, его рассказы о 1905 годе обогатили русскую литературу и обозначили собой важную веху на путях подъема ранней пролетарской художественной прозы.

Степные люди*

Впервые напечатано в «Журнале для всех», 1902, № 3, стр. 259–278. Тему Серафимовичу дала его мать.«…Она еще молодой жила в степи, – вспоминал писатель позднее, – ей там и рассказывали про этот случай. Она так ярко его передала, что я тут же сел и стал писать» («Высказывания автора» – А. С. Серафимович, Собр. соч., М. 1947, т. II, стр. 428)[8].

В архиве писателя сохранился отрывок из чернового варианта рассказа. Он сюжетно слабо связан с известным текстом, но представляет большой интерес, так как дополняет картину быта и нравов казачьей среды яркими подробностями, характеризующими станичное правление и казачьего атамана.

Вот текст этого отрывка:

«Сначала Иван часто попрекал жену, но мало-помалу обида и горечь сгладились. Трудовая жизнь, бедность, заботы брали свое.

Настала осень. Иван был выбран доверенным от десяти дворов на станичный сбор. В воскресенье, когда обыкновенно назначался сбор, Иван надевал свой новый потитук – род жакета на вате из серого черкесина, густо смазывал волосы коровьим маслом и шел в станичное правление. В сборном зале правления на простых белых скамьях сидели молодые и старые, безусые и бородатые казаки в потитуках, в теплушках, тулупах, мундирах и просто в жилетах с потными, лоснящимися, распаренными красными лицами. Сквозь грязные, закопченные, во многих местах заклеенные бумагой окна слабо пробивался дневной свет. Ослизлые черные стены местами светились щелями, и с потолка густой бахромой свешивалась паутина. Впереди, за покрытым красным сукном столом, сидел председательствовавший на сборе атаман в мундире с булавой. Это был отставной офицер из старых, усвоивший себе и манеры и говор казаков. У атамана было миллион всякого начальства от высшего до низшего, которое засыпало его „предписаниями“, „приказаниями“, „распоряжениями“ строжайше, неукоснительно, неусыпно, немедленно донести, разъяснить, исполнить; и миллион всяких дел гражданских, военных, благотворительных: об искоренении пьянства в народе, о поднятии его экономического благосостояния, об исследовании происхождения, образа жизни и нравов поедающих хлеб червячков, и бесчисленное множество других, которые, чтоб закончить вовремя и к сроку, нужно было делать по сорок восемь часов в сутки, а так как у атамана в распоряжении было только по двадцать четыре часа, да и то неполных за вычетом на сон, еду и другие надобности, то масса дел была запущена и ему день и ночь приходилось отписываться, изворачиваться, постоянно чувствовать себя, свою службу, карьеру на ниточке. Чтоб не терять времени, обеспечить и вознаградить себя, атаман воровал направо и налево, каждую минуту ожидая попасть под суд, в тюрьму, в ссылку или в лучшем случае быть прогнанным со службы или подвергнуться дисциплинарному взысканию. Казаки это знали, но воровство атамана они считали нормальным и неизбежным. Кого бы они ни выбрали, все равно тот поступал бы так же. Утомленный делами, атаман позволял себе иногда отдых и развлечения. Так, на престольный день он три дня поил казаков станицы и съехавшихся с соседних хуторов, конечно на станичные суммы, которые потом расписывались по разным статьям расхода. Станица в эти три дня казалась пораженной чумой: на улицах, под плетнями, на ступенях правления, во дворах валялись груды тел. На третий день атаман потребовал две тройки почтовых лошадей для поездки по казенной надобности, В нагруженные водкой, вином, закусками повозки уселись атаман с супругой, два его помощника, писарь и брандмейстер. Выехали на луг. Атаманша на берегу реки стала готовить закуски, а атаман с приятелями разделились на две партии, взяли две лодки, выплыли на середину реки, дали примерное морское сражение. Атаманша стояла на берегу и аплодировала. Но в разгар боя брандмейстер, с которым случилась морская болезнь, перевесившись через борт, как мешок, свалился в воду. И неприятели и „свои“ стали хватать его за волосы, за уши, за бороду, но он выскальзы<вал> из рук, как мокрый угорь. И если б не прибежавшие на крик с луга казаки, пир кончился бы бедою.